Солнечный мальчик
Шрифт:
Прайс нащупал металлическую скобу и надавил на нее. Дверь поддалась, и он очутился в небольшом помещении, в центре которого на цементном постаменте работал электромотор. В шахте лифта слышались приглушенные шорохи, будто кто-то переворачивал огромные листы бумаги. Прайс прыгнул на крышу лифта, и его сразу понесло вниз.
Оставаться в лифте было безумием, и он сразу нажал на первую попавшуюся кнопку. Лифт остановился, двери открылись, прайс вышел и — оказался посередине большого светлого зала, полного народу в халатах, грязно-белых и ядовито-зеленых…
Несколько
— Маслица захотел, маслица! — приговаривал чей-то тонкий голос.
— А ты ему мизинчик, мизинчик! — поддразнивал другой, еще более тонкий.
— Узнает, как таблеточки в унитаз! — свистнул кто-то уже на последней ультразвуковой волне…
Прайс очнулся на кушетке, в ярко освещенной комнате, в позе сидящего эмбриона. Онемели руки, плотно стянутые полотном, и он почти не чувствовал их, будто был безруким, как настоящая птица. Перед ним прохаживался невысокий крепенький полис; увидев, что прайс открыл глаза, он оживился и подскочил к столу.
— Ну вот, — зловеще сказал он, садясь, — вот мы и проснулись! Хорошо спали-с? Ну, давайте начнем… Не волнуйтесь — всё у вас в порядке. Только ножками в животик не очень-то! Хе-хе-хе… Ну-с, что вас побудило, так сказать восстать?
Прайс молчал. Он готов был заплакать, как ай — от злобы и отчаянья. Допрос предполагал поединок с провокацией, с рабской покорностью — фальшь с обеих сторон, и каждое слово прайса автоматически увеличивало его грех, как и размер его наказания.
Где-то далеко раздался быстрый топот ног, и полис на секунду отвлекся, подняв глаза к потолку. Что-то происходило в доме…
— Разве вас плохо кормят? — продолжал он. — Плохо за вами ухаживают? Если есть какие-нибудь жалобы — пишите… Вот бумага. Ах, да! У вас нет рук… Ну, ничего. Зачем же бежать? Куда? И санитарчика ножками по головушке…
— Кукареку, — серьезно сказал прайс. — Разве вы не видите, что перед вами птица?
— Конечно вижу, — поспешно согласился полис. — Я не слепой и не сумасшедший, как некоторые. Хе-хе… А позвольте спросить, вы, так сказать, родились птицей или, в некотором роде, стали ею с годами?
— Из пепла, — ответил прайс, вовлекаясь в игру и радуясь, что морочит врагу голову. Он никогда
— Ну, хорошо, — сказал полис, кажется, раздражаясь, — вы птица, но птица наша, отечественная. И зовут эту птицу (он подглядел в шпаргалку) — Прасолов Игорь. И «грета» ваша — даже близко не «грета», а Чикунова Маша. Зачем же подписываться на англицкий манер, да еще с двумя «р», как тот актер, да еще с маленькой буквы, будто «прайс» — это не имя, а какая-то профессия, или даже — порода животных, и существуют еще какие-то греты да прайсы?
— Вам этого никогда… — сказал прайс, оскорбленный дурацким тоном (все-таки потерял самообладание), — Не буду же я разъяснять вам, что в начале было слово и так далее! Вам надо вернуться в восьмой класс средней школы и прилично учиться, потом окончить университет, и читать каждый день книги, а не смотреть телевизор, — только тогда я смогу разговаривать с вами… Вы даже не гомо-сапиенс, а гомо — невесть что! (Каждый может потерять чувство юмора в самый неподходящий момент…)
Вдруг дверь распахнулась, и два полиса ввели женщину, так же, как и прайс, спеленатую черной материей. Он не сразу узнал грету. Она весело улыбнулась ему навстречу, даже уродливое одеяние не могло извратить ее великолепной фигуры. Грета была похожа на Венеру Милосскую.
Полиса пошептались и вышли, чем-то встревоженные, оставив их вдвоем. Грета, у которой кровь засветилась под кожей от нетерпения, сразу бросилась к прайсу.
— Ты не представляешь, что творится у наших! Все разбежались. Полиса в глубоком дауне. Свинтили одну меня, — от волнения она перешла на жаргон, — остальные расползлись, как… Весь дом гудит — слышишь?
Действительно, где-то в глубине здания, далеко за звукоизоляционными перегородками, слышался невнятный гул — хлопали двери, работали моторы лифтов…
— И все это натворил гаррик прайс!
— Ну и что, — сказал прайс, зевнув. — Снова задавят, как мух.
— Не узнаю тебя! Ведь для тебя никогда не существовало времени, муха ты эдакая! Понимаешь, сегодняшняя ночь наша, а там… Зачем же ты шел?
— Не знаю. Так… По твоей записке.
Грета нахмурилась, что-то соображая.
— Так ты шел ко мне?
Прайс молчал. Он не задумывался о причинах своих поступков. Утреннее приключение было, скорее, следствием его стихийного чувства свободы, нежели направленным подрывным действием.
— Знаешь, — сказала грета, — у меня уже было так однажды, лет четыреста назад… Нас бросили в подвал, не разделяя мужчин, женщин. Я была ведьмой… Мы сидели, не могли шелохнутся — так они нас крепко связали, как сегодня. И рядом был известный в ту пору маг, чернокнижник — забыла его имя… Он говорил (по-испански, разумеется) что все кончено, что жизнь его прошла в пустую, и он так и не нашел, чего искал, запираясь по ночам в своей башне. А у нас оставалась одна ночь, понимаешь? Я перегрызла у него веревки, а он развязал меня и мы… На утро нас сожгли. Я много раз умирала, но такая смерть… Знаешь, я вспоминаю каждую свою жизнь, и кажется, будто каждая была прекрасной… Мне так нравится жить!