Солнечный свет
Шрифт:
– Какие сложные дела? – с горечью спросила я. – Их так много. Сейчас мне кажется, кругом одни сложные дела.
Я ждала, что она попросит меня взять себя в руки и перестать себя жалеть, но она сказала:
– Да, сложных дел много, для тебя их оказалось почти слишком много – слишком много, чтобы вынести все сразу. Помнишь, что сказал Константин: что ему тоже нет покоя, хотя он старше и сильнее, чем ты.
– Кон вампир, – сказала я. – Он сам – сложное дело.
– Да, – ответила она. – Извини.
– Пат говорит, что нам осталось меньше ста лет.
И в третий раз она напомнила
– Пат, пожалуй, немного пессимистичен.
– Немного! – сказала я. – Немного!Она ничего не ответила.
Мы сидели там, ее теплые руки по-прежнему касались моих. Я ждала, что она скажет мне, что все в порядке, что мне скоро станет лучше, что все пройдет, что все будет хорошо. Что я больше никогда не увижу ни одного вампира. Что у нас сколько угодно времени, и что это не моя битва. Она не сказала. Я слышала тихий плеск воды. Я чувствовала, как осколки моей преданности собираются в единое целое. Осколки меня.
Я думала о том, как просто умереть.
В конце концов я сказала, и сама удивилась своим словам:
– Мне будет жаль, если я никогда больше не увижу солнца, – на мгновение замолчала и поняла, что это правда. – Мне будет жаль, если я никогда больше не испеку булочку с корицей или пирожок. Мне будет жаль, если я никогда больше не буду работать по двадцать часов подряд в августовскую жару, вытирать свой фартук в полночь и клясться, что пойду работать на фабрику. Мне будет жаль никогда больше не положить зубы на полку, когда Мэл опять растратится. Будет жаль никогда больше не сказать маме, что это, черт возьми, не ее дело; никогда больше не увидеть Чарли, входящего в пекарню и спрашивающего, все ли в порядке, когда я мечусь там, словно бешеная собака. Мне будет жаль никогда больше не перечитать «Дитя призраков», никогда больше не поспорить с Эймил, никогда не полежать больше в саду Иоланды в летнюю ночь, – с удивлением продолжала я. – Мне будет жаль никогда больше не услышать от Пата свежие байки из ООД.
Я снова помолчала, на этот раз дольше. Я это почти не произнесла. Я прошептала:
– И мне будет жаль больше никогда не увидеть Кона. Даже если он – это тоже сложное дело.
Я проснулась со слезами на лице и волосами Кона во рту. Не думаю, что я пошевелила чем-то, кроме ресниц, но он тут же поднял голову. Я села на кровати, освобождая его странной повинности. Он тут же встал и отдернул шторы. Наступила ночь.
– Темно, – вырвалось у меня.
– Да, – сказал он. Я не видела, как он снял кимоно и вышел из комнаты, но вдруг – его здесь уже не было, а кимоно черным пятном темнело на полу. Когда он снова появился в комнате – на нем была его обычная одежда. Черная рубашка на нем смотрелась куда лучше, чем на мне. Брюки выглядели не лучшим образом, но это было лучше, чем ничего. Они все еще должны были быть влажными, но я напомнила себе, что он может повысить температуру своего тела, и таким образом заставить их быстро высохнуть. Еще один аргумент в пользу того, чтобы быть нежитью.
Он не застегнул рубашку. На его груди не было раны. Это я уже проходила. Но там был шрам.
Я слезла с кровати – встала,
– Это новый, – сказала она.
– Да, – сказал он.
Мне хотелось знать ответ: откуда у вампира шрам? Попытка другого вампира добраться до его сердца? Или прикосновение губ живого человека к этой ране? Но я не стала спрашивать.
– Ты спала, – сказал он. Я кивнула.
– Все кончено. Та ночь закончилась, – сказал он. – И Бо никогда не вернется.
Я посмотрела на него. Его серое чужое лицо ничего не выражало. Если бы не глаза, его можно было бы принять за статую. Изваянную мрачным скульптором.
«Мрачным, – подумала я. – Ужасная, гротескная, невозможная».
Я отвела взгляд, чтобы он ничего не смог прочесть в моих глазах. Но он ведь говорил, что может читать только мои страхи, а не мысли.
Мне будет жаль никогда больше не увидеть Кона.
– Все заканчивается, – сказала я. – Та ночь заканчивается. Мне снился сон – снилась моя бабушка.
– Та, что учила тебя изменяться.
– Да.
Он кивнул – так, наверное, кивают говорящие статуи, – как будто это было очень важно. Это был последний, идеально точный удар резца – и статуя была завершена.
Я не собиралась плакать. Не плакала.
– Мы с тобой по-прежнему связаны, – сказал он. – Если ты позовешь, я приду.
Я покачала головой, но он ничего больше не сказал.
– Ты тоже можешь позвать меня, – сказала я.
– Да.
Я прикоснулась к новому шраму на своей шее, к шраму, который пересекался со старым, шраму в форме ошейника.
– Я потеряла ту цепочку, что ты мне дал. Прости. Я не найду путь, даже если ты позовешь.
– Ты не потеряла ее, – долгая пауза. – Она по-прежнему на месте.
– А-а-а… – только и могла я сказать. Наверное, если карманный ножик можно превратить в ключ, значит, цепочку можно превратить в шрам. С таким же успехом можно сказать, что голову трудно снять, потому что она крепко приделана. Немного раньше для Кона примерно таким же открытием стало то, что мой нож все еще может складываться.
Я осторожно сказала:
– Не хотелось бы звать тебя, зная, что ты не захочешь прийти.
Снова пауза. Я закусила губу.
– Я захочу прийти, – сказал он.
– А-а-а… – снова сказала я.
Пауза.
– В случае, если я буду в смертельной опасности? – спросила я.
– Не обязательно, – он повернул голову и посмотрел в окно, намекая, что ему пора.
Я отступила назад. Глубоко вздохнула. Подумала о булочках с корицей. И о Мэле. Подумала о необходимости спасти мир за оставшиеся сто лет, как это виделось Пату.
– Извини, – сказала я. – Я просто пыталась превратить это во что-то вроде прощания двух людей. Ты свободен.
– Я не человек, – сказал он. – И я не свободен.
– Я не ловушка и не тюремная камера! – со злостью сказала я. – Не веревка у тебя на шее и не цепь! Иди прочь!
Может быть, это из-за моей злости поднялся ветер. Я услышала шелест листьев.
Он снова посмотрел в окно. Я легла на кровать, положила руки вдоль туловища, смотрела на потолок и ждала, когда он исчезнет.