Солнечный ветер. Книга третья. Фаустина
Шрифт:
Часто отправляясь в поездки, он, не оставляя своей профессии, делал разнообразные медицинские наблюдения. Так неподалеку от Бриндизия, сойдя с корабля, Гален заметил на обочине дороги непогребенный труп мужчины. Местные жители рассказали, что это валяется разбойник, коварно напавший на путешественника. Тот оказался не робкого десятка и быстро покончил с грабителем. Теперь труп лежал у дороги, потому что жители оставили его природе, которая сама знает, как наказывать преступников.
Гален подошел ближе. Птицы и звери уже объели мясо на теле, обнажив кости. Белевший на черной земле скелет был достоин того, чтобы занести его в медицинский атлас, и Гален потратил несколько часов, детально прорисовывая
Теперь возвращаясь мыслями к мальчику, Гален подумал о том, что в голове проходит очень много нервов, кровеносных сосудов, по которым движется кровь. Если и применять хирургические инструменты в этом месте, то только соблюдая чрезвычайную осторожность. Когда-то он уже делал операцию подобного рода внучке Фронтона. Однако тогда нагноение стало настолько видимым, что медлить было нельзя.
«Пока есть время лучше применить животные лекарства, уменьшающие отек и вытягивающие гной наружу», – рассудил он, являясь, в первую очередь, сторонником диеты и фармацевтических препаратов, а уж потом кардинальных мер.
– Я бы посоветовал мази. Сейчас для них самое подходящее время, – наконец, сообщил он Фаустине.
– Правда? А придворные медики и самый главный среди них архиатр Деметрий требуют немедленной операции, – засомневалась Фаустина.
Анний был их общим с Марком любимцем. Еще маленький, но уже смышленый, он соображал гораздо быстрее старшего Коммода. Будучи непоседой, Анний все время находился в движении, он беспрестанно сыпал вопросами во все стороны: «Почему солнце желтое!», «Отчего деревья растут вверх, а не в стороны?», «Почему девочки любят куклы, а мальчики мечи?»
«Из него может вырасти видный философ», – говорил Марк, будто давая высшую оценку способностям Анния. «Из него может получиться великий император», – отвечала Фаустина, гордясь младшим сыном. Любовь родителей к Аннию простерлась так далеко, что Марк присвоил титул цезаря Аннию вместе с Коммодом три года назад, в октябре, хотя мальчику исполнилось всего четыре года. Оба были объявлены наследниками.
По правде сказать, Коммод казался заброшенным. Пробелы в обучении и воспитании сына Марк пытался восполнить, направив к нему хороших наставников – учителя греческой грамоты Онексикрата, латинской Капеллу Антистия, ораторского искусства Атея Санкта. Ошибочно полагая, что сын является точной его копией, император не уделял достаточно времени Коммоду, потому что привык к самостоятельности с детства. К нему не было нужды приставлять надзирателей и этим никто не занимался: ни дед его Регин, ни приемный отец Антонин Пий. Однако усидчивость, любопытство, стремление к новому, все это оказалось не для Коммода.
И вот Марк, а за ним и Фаустина с удивлением узнают, что их старший сын сбежал с занятий. Онексикрат и Антистий тщетно ищут его по всему дворцу, пока один из слуг не сообщает, что видел мальчика, которого сопровождала пара охранников-рабов, возле гончарной мастерской на одной из улиц вблизи Палатина. И что же обнаруживает челядь, найдя ловкого беглеца? Оказывается, Коммод сидел за столом гончара и самозабвенно лепил фигурки из глины.
Такое поведения для юного цезаря было неподобающим. Марк взял в руки эти игрушки, рассмотрел их. Его сын изобразил гладиаторов. Один был Мурмиллоном с рыбой на шлеме, другой – Ретиарием. Коммод вылепил его с сетью, намотанной на левую руку, в правой он держал трезубец. Третий оказался Димахером6 с двумя мечами в руках. А еще императору показали несколько глиняных чаш, сделанных сыном. Все фигурки были исполнены Коммодом с врожденным умением схватывать суть вещей, их внешний вид, что показывало его несомненную наблюдательность
Да, если развивать в нем умение художника, то из Коммода, возможно, мог бы получиться искусный скульптор, наподобие известных греческих мастеров. Однако скульптор – не император, и из нынешнего государства не нужно лепить империю, если ее уже создали Юлий Цезарь и Октавиан. Поэтому Марк запретил сыну ходить в гончарную мастерскую. Коммод послушался, но в другой раз был пойман кружащимся возле уличного учителя танцев.
– Почему ты ушел к нему, зачем тебе танцы? – строго спросил его Марк. – Ты должен сейчас изучать Гомера на греческом языке.
Коммод отвел глаза в сторону и соврал:
– Мне сказали, что этот человек хорошо знает греческий, лучше, чем Онексикрат.
Маленькая детская хитрость, пустая отговорка, однако Марка она расстроила.
– Никогда не ври мне, сын! – сказал он, нахмурившись. – Ложь унижает обоих: и того, кто произносит ее, и того, кто слушает.
«Фаустина всегда любила танцевать, – подумал он тогда. – Сыну передалось это от нее». А еще – привычка брать то, что лежит на поверхности, что дается без особого труда. Приходилось с сожалением признавать, что от него, Марка, Коммод взял немногое, пожалуй, только внешнюю схожесть: такие же большие глаза, слегка насмешливые и пытливые, его курчавые волосы.
Однако, в чем еще оказался Коммод похож на Марка, так это в физиологии. Болячки, будто липли к нему. Особенно слабыми у него, как и у отца, были горло и легкие. Частые простуды клали Коммода в постель и тогда он в полной мере получал утраченное внимание родителей – рядом с ним почти безотлучно находилась мать, при любой свободной минуте к нему спешил отец. Придворные врачи Пизитерий и Сотерид во главе с архиатром Деметрием вообще не отходили от него ни на шаг.
Наверное, тогда мальчик и сделал для себя вывод, что внимание – это хорошо, что надо окружать себя им постоянно, чтобы не чувствовать одиночество. А для этого нужно делать все возможное: капризничать, врать, убегать из дворца, притворяться, что болеешь… Коммод не знал, что отец давно уже понял все об одиночестве, и смирился с ним, ведь оно не для бунтарей, которые являются антиподами стоиков. А вот Коммод смириться не захотел, как не хотел идти по стопам отца в прибежище Стои.
Марк жаловался на сына Помпеяну, который скоро должен был стать членом семьи, будущим зятем, и тот сочувственно молчал. Но у самого Помпеяна перед глазами стояла картина Коммода, играющего на ковре во дворце. Тот был один после смерти близнеца – мальчик, которому не хватало внимания родителей, занятых своими проблемами.
– Императрица, я настаиваю на операции! – требовательным тоном говорил главный медик дворца Деметрий. – Мнение Галена, я, конечно, уважаю, но у меня есть свое. К тому же опытом я намного превосхожу этого человека. Гален, да будет тебе известно, хорош только при написании книжек. Я читал некоторые, и они показались мне забавными. Особенно его высказывания о диете. Однако я сужу о больном не по книжкам, я отдаю предпочтение своим глазам.
– Да, но Гален был здесь, он тоже осмотрел Анния, – возразила Фаустина.
– Осмотрел! – фыркнул презрительно Деметрий. – И что он посоветовал? Мази? Притирания? Полная глупость! Я знаю без него и его глупых советов, что цезарю нужна операция. Только она его спасет. Только она!
Деметрий с самодовольным видом прохаживался перед Фаустиной, время от времени вздымая руки вверх, жестикулируя для убедительности, словно читал лекцию перед неопытными учениками. Как и другие лекари, которых в Риме было множество, Деметрий любил покрасоваться перед публикой. Он бравировал своим умением красиво и складно выступать, засыпал слушателей листьями слов.