Солнечный ветер

Светлая Марина

— Если ты реально считаешь, что твой мужик ищет себе развлечений, так ты б ему сама их устроила, что ли. Или мозгов не хватает?

Анино лицо на мгновение исказилось неприкрытой ненавистью, она качнулась в сторону Миланы, которая все так же спокойно улыбалась, дразня эту сельскую идиотку — ну какой вред от бестолочи, которая мужика в доме удержать не в состоянии, мог быть ей, половину жизни занимавшейся кикбоксингом? А потом Аня сдулась и отшатнулась в сторону. Лишь нерв продолжал дергать уголок ее рта, как если Милана и впрямь задела ее за живое.

— Ну и грязь же ты, — шепнула Аня, развернулась и ломанулась на выход, будто сбегала. Спустя еще несколько секунд

за ней хлопнула дверь.

В комнате стало тихо, только в ушах свистело. Но и этот свист прервался басящим голосом хмурой Павлуши, замершей на пороге гостиной:

— То, может, все ж чаю, Миланонька?

Ясно. Подслушивала. Стыдно как.

Хотя уж ей-то чего стыдиться? Не уводила она чужих мужей. Не уводила.

— Я поговорю с ним, когда вернусь. И когда он вернется, — охрипшим голосом и как-то отстраненно произнесла Милана то ли вездесущей домработнице, то ли себе.

Да. Она с ним поговорит, она ведь решила. Просто разговор будет о другом. Пускай чешет к своей Аньке и не пудрит ей мозги. Или то, что у нее называется мозгами. Олекса прав, бедовая. Совсем бедовая, ничему жизнь не учит.

— А что с ним разговаривать! — вскипела Павлуша, потом остановила себя, вернула лицу спокойное выражение и добавила: — Пойду. Отбивными займусь. К ужину.

И исчезла из поля зрения, тем самым включив и Милану.

Та шустро поднялась из кресла и рванула к себе. Нужно сосредоточиться на небольших задачах, чтобы однажды сделать большое. Мало-помалу — и до большого доберется. А пока хотя бы с платьем на завтрашнее афтерпати разобраться. Ведь ничего не произошло. Ничего нового, все уже было. Она влюбилась — рассосется само. Зря только Олексе рассказала, тревожиться будет, а ведь не о чем тревожиться.

Остаток дня прошел на автомате. Она словно бы оглохла к собственным переживаниям, затолкала их так глубоко, как только можно, лишь бы не думать, и каждую секунду уверялась все сильнее — ерунда, непоправимого не случилось, перемелется. Назар строчил ей сообщения целый день, она сорвалась лишь однажды, под вечер, и ответила: «Прости, я занята», — чтобы получить в ответ: — «Понял, отстал, до завтра».

И за ужином слушала болтовню сына, которому отец уже успел рассказать про экспедицию, в которую выпрашивал Даньку с собой. Данила же долго не сомневался, как только отец предложил — схватился за эту идею и теперь, кажется, ею и жил — рассказывал что-то там про геодезию, то, что успел нахватать от Назара, и то, что вычитал сам.

— Только не вздумай задвигать математику! — вяло напомнила Милана.

— Да как тут задвинешь? Папа контролирует! — рассмеялся Данила в ответ, а Павлуша снова выразительно хмыкнула, но ведь нельзя было не признать того, что наличие Назара в их жизни положительно сказывается не только на Данькином настроении, но и на дисциплине… и на успеваемости. Математика раньше была непролазной и непроглядной черной дырой, а несколько занятий с отцом — и мальчик постепенно вникал. Будто Шамрай нашел, где те отсутствующие кирпичики, без которых невозможно сложить общее понимание предмета.

Спала Милана плохо. Ворочалась, просыпалась, глядела на часы, потом перечитывала их с Назаром переписку и думала, что почему-то совсем ничего не чувствует. Ни боли, ни разочарования, ни горечи. Лишь все ту же оглушенность, что и днем, даже оставшись наедине с собой. И боялась момента, когда накроет. Вдруг совсем невыносимо? Она помнит, что такое невыносимость, но ведь тогда она потеряла все, а сейчас — ничего не теряла. Может быть, только кусочек собственного сердца, но что такое сердце, когда Назар не на сердце ведется? Ни тогда, ни теперь…

В

самолет она садилась спокойной и собранной. Перелет был недолгим, успела только выпить кофе, раскрыв книгу на коленях и начав ее читать. Смыслы улавливались довольно легко, а значит — все в порядке. И по трапу она спускалась в солнечный день под ясным итальянским небом пряча глаза за темными стеклами очков с широкой улыбкой на губах — ведь все хорошо! И вот там, на трапе, в тот же миг и поняла: ей и правда невыносимо. Больно, страшно и горько. Потому что мечта разбилась в очередной раз, как глиняная макитра, которую вчера вечером с полки сбил Грыць. И ей так жалко стало этой макитры, одной из первых попыток что-нибудь мастерить. И ей так жалко стало себя.

Потом была встреча с агентом, заселение в гостиницу, обед с Фабианой — старой приятельницей и владельцем дома моды, чьим лицом Милана когда-то была. А вечером в Центре модных показов на улице Гаттамелата открытие и показ коллекции купальников родимого бренда, сделавшего Милану Брагинец — топ-моделью. Потом праздник стихийно перекинется на улицы города, а еще позднее, во время афтерпати, для которого Милана так настойчиво выбирала платье, она наконец наткнется на Давида. Он легко улыбнется ей, будто бы не было их размолвки, и скажет:

— Привет! Я приехал к тебе.

И вот чего же ей надо?

16

Что нужно ему — он знал точно. И думать не о чем — достаточно просто спросить себя. Ответ приходил спустя короткое мгновение, за которое разве что моргнуть успеешь.

Милана.

Ему нужна Милана.

Ни черта не изменилось, все вернулось на круги своя. Сколько ни броди по свету в поисках бог весть каких ископаемых, а все равно однажды наткнешься на осколок зеленого янтаря в кармане джинсов. Он годами висел на связке ключей от прошлого. Один ключ — от домишки как для прислуги в усадьбе, в котором рос бок о бок с матерью, не имевшей сил уйти в другую жизнь. Другой — от хаты по-над рекой. С расписанными стенами и потолком. Черт его знает, что там сейчас, когда в нем другие люди живут. Поди и замки сменили, а этот ключик — остался. А может, и нет там уже ничего, снесли к чертям, отгрохали новьё, место-то хорошее. Назар не ездил, не проверял. Не хотел знать, потому что этот кусок сердца он замуровал давно. Оно же рвалось, оказывается, долго и больно. Рвалось отчаянно и сильно, а устав рваться — затихло и просто ждало. Ждало времени, ночи, прогулки по набережной, минуты и поцелуя возле Миланкиной двери, чтобы затрепыхаться снова — и снова рвануться, теперь уже уволакивая его за собой.

Ничего не изменилось, стало только более ценным в общем итоге всех прожитых лет.

Как кусочек зеленого янтаря в пальцах. Сейчас этот янтарь был обрамлен в золотой ободок перстня, словно бы сотканного из переплетенных между собой блестящих проволочек, похожих на ветви дерева. И казался ему самой жизнью.

С того дня, как они с Данилой и Миланой вместе побывали в Чудо-парке, Шамрай не находил себе покоя. Он чувствовал, что лед тронулся, чувствовал, что Милана постепенно оттаивает. Чувствовал, что какая-то безымянная часть ее начинает потихоньку тянуться к какой-то безымянной части его. На то они и безымянные, что никак не поймешь, не увидишь, не потрогаешь. Все ускользало, как и покой, и сон. Медленно, бесконечно тягуче. И мучило его то, что нельзя прикоснуться, убедиться, что ему не кажется, что не обманулся, что правда они стали на полшага ближе. Потому что каждый из них сделал движение друг к другу.