Солнечный ветер
Шрифт:
— Ну да, — согласился отпрыск, отпивая чаю, — мама потом до лета никуда не выпустит, — некоторое время Данька разглядывал содержимое кружки, а потом резко поднял глаза на отца и выпалил: — Ты меня стесняешься?
Назар, в это время колдовавший над хот-догами по-лесному, обернулся к сыну и удивлённо вскинул брови.
— Чего?
Вывод, который сделал Даня после возвращения матери из Италии, заключался в том, что родители все-таки поссорились. Что бы там отец ни собирался сделать, отправляясь в Милан, видимо, в его планы не входило поменять семью. В смысле, начать жить с ними, как втайне надеялся Даня. Поэтому мама на папу обиделась, и теперь все снова стало сложно, как было в самом начале. Из этого вытекало следующее умозаключение, которое тревожило Даньку — отец стыдится,
Он вздохнул, что взрослым приходится объяснять элементарные вещи, и деловито проговорил:
— Ну мне кажется, что уже можно было бы меня познакомить с твоей семьей. А ты даже ни разу не сказал мне, брат у меня или сестра. Тот ребенок тоже не знает обо мне? И жена твоя не знает.
Пальцы опалило огнем. Назар даже не почувствовал. Ошалело смотрел на Данилу и переваривал то, что мальчик выложил ему сейчас, будто бы ничего такого в этом не было. Для Дани не было, а для Назара — будто небо с землей местами поменялись, а он среди них потерялся, не понимал, то ли на голову встать, то ли оставаться как есть уже.
Язык отняло, но сын смотрел на него так, что надо было что-то отвечать. Что-то, мать его, надо…
— Нет у меня жены, — медленно проговорил он, контролируя каждый звук, в то время как в ушах зашумело.
«Займись своей Анькой».
Анькой, бляха?!
— Даня, у меня нет никакой жены, — повторил он так, будто этим что-то доказывал.
— Совсем? — удивился сын.
— Никогда не было… — Назар мотнул головой, а потом только дошло, что про ребенка Данила знает… что-то знает точно, иначе бы не говорил. Получается, и Милана знает? Бред какой-то! Он наконец отвел руку от огня, соображая краем сознания, что останутся волдыри, и медленно приблизился к мальчику: — У меня есть еще один сын. Но я никогда не был женат на его матери… ты… ты откуда?
— Как никогда? — озадаченно переспросил Даня, пытаясь уяснить полученную информацию. — Но мне мама говорила. Давно, когда о тебе рассказала, она сказала, что у тебя другая семья. И поэтому ты не с нами.
— Нет! — воскликнул Назар чуть громче, чем требовалось, и тут же одернул себя: — Нет, Даня… мама… наверное, что-то не так поняла. У меня нет никакой семьи, кроме вас сейчас. Да, сын есть, его Морис зовут, он на пару месяцев тебя старше, но мы с ним не много общаемся, я просто им помогаю… я никогда не жил с его матерью, Дань. Там… там ошибка была, но так получилось.
Данька даже рот приоткрыл от удивления — такая это была новость. Но когда он додумал ее до конца, то лицо его стало сердитым, и в голосе отчетливо была слышна досада, когда он спросил:
— Тогда почему ты никогда не приходил ко мне? Я же тоже твой сын.
Вот и наступил этот момент. Наступил. Когда надо отвечать. И не перед кем-то, а глядя в глаза собственного ребенка, которого он предал. Назар сглотнул. Этот маленький, но самый главный человек решил, что он его стыдится. Стесняется. Потому что байстрюк, да. Как сам Назар. Шамрай слишком хорошо помнил, каково это — знать, что у отца есть «настоящие дети» и он. Случайный, ошибочный, не нужный. Это до сих пор будто свежее тавро на коже — жгло. И это же — мучило его мальчика, чьей вины не было. Если кому и мучиться, то ему. И потому правда. Правда же лечит, да?
— Я очень обидел твою маму, Дань, — медленно сказал он. — Я поступил подло по отношению к ней, я не поверил, что ты мой. А когда одумался, было поздно. Она уехала.
— Ты мог нас найти, если бы хотел, — зло выкрикнул Даня. Назар никогда еще не видел его таким. — Когда тетка, у которой меня держали, сболтнула, что мы недалеко от Рудослава, то я сбежал из ее хаты, потому что хотел найти тебя! А ты!
Мальчик резко вскочил на ноги, опрокинув стульчик, на котором сидел, и чашку с недопитым чаем, и рванул, не оглядываясь,
— Даня! Даня, стой! — крикнул ему вслед Назар, тоже подорвавшись с места и едва не бросившись следом. Но вовремя себя остановил. Ему надо побыть одному. Даниле очень нужно побыть одному и уложить в своей голове, что его отец — обыкновенный, самый примитивный мудак. И слабак. Еще вчера сын смотрел на него как на бога, а больше уже никогда не будет. Он сам разрушил Данину сказку, в которой они наконец есть друг у друга.
И среди всего этого короткими вспышками в голове озарялось новое откровение: Милана откуда-то знает про Аню и про Мориса. Она за каким-то чертом уверена, что они женаты, и именно это отдаляло ее от него в тот вечер в Милане. И вообще всегда. Назар сглотнул и растер лицо ладонью. Сейчас он уже ощущал боль в обожженной руке. Пальцы подрагивали, но на это было плевать. Он нашарил в кармане куртки телефон, судорожно отыскал номер Миланы и замер, занеся палец над кнопкой вызова. Дичь какая-то. Дичь! Глаза в глаза надо. Чтобы видеть ее реакцию, наблюдать, как меняется лицо от услышанного. Высказать полностью, все, до конца, нельзя наполовину. От этой половинчатости у них обоих крышу рвет. Ведь это кем он выглядел для нее, если, имея семью, все это время позволял себе растворяться в них с Данилой?!
А главное — откуда она вообще узнала про ту, старую историю с Аней?! Стах просветил?
Да какая разница, кто… если он уже столько месяцев не знает, как рассказать ей про Мориса, потому что дебилом надо быть, чтобы не прикинуть сроки, когда кто из детей родился, а Милана все знает. Бесконечно давно, еще тогда, когда Даня только родился. И чего ей стоило тогда позвонить ему и признаться в любви? Господи… все сам, своими руками.
Назар крепко сцепил челюсть и заставил пальцы разжаться. Трубка вернулась в карман. Он выдохнул. Никакой Стах тут ни при чем. Он сделал все самостоятельно и упустил тот момент, когда что-то еще можно было изменить. Единственное, что осталось — правда. Правда, которую он обещал не рассказывать. Слово давал. И со всей дури долбанул кулаком по ближайшему стволу, счесывая нахрен воспаленные костяшки, как когда-то давно, когда не считался с физической болью и воспринимал ее частью своей жизни. Но, блядь, правда лечит. Должна лечить, а потому придется ее рассказать. Не для себя, а для Миланы. Ей сейчас больнее… больнее, он видел.
Потом была какая-то ерунда.
Заливал рану перекисью, забинтовывал, думал о том, что парня все-таки надо пойти отыскать и накормить, даже если он не хочет. Набрал его, трубка запела в палатке. Чертыхнулся. Двинулся к кемпингу, а когда оказался там, то никакого Дани среди мужиков не увидел. Как-то незаметно он за неделю сделался вполне «своим» в их компании, оказаться мог рядом с кем угодно, природная живость характера, активность и общительность сказывались, и его быстро признали. С кем угодно мог бы сейчас болтать, а не было. К горлу подкатила неуемная тревога. И поймав чуть ли не за шкирку первого попавшегося рабочего, Назар нервно спросил:
— Леш, тут Данила не пробегал?
— Да крутился рядом, недолго, потом к речке пошел. Вон туда.
— Давно?
— Порядком уже. А шо случилось-то?
— Дерьмо случилось! — выругался Назар и рванул к речушке.
Та была скорее шумной, чем крупной, журчала, переливаясь серебром и золотом между скалистых берегов, натыкалась на пороги и бежала себе дальше, равнодушная к человекам, которые ни себе, ни близким ладу дать не могут. Сейчас, утопая в золотистом октябрьском подлеске, она вилась змейкой и исчезала за излучиной, в изумрудной хвое ельника. Недолго думая, Шамрай помчался туда, раз за разом выкрикивая Данькино имя, но Даня не отзывался. А на него накатывало гребаное дежавю. Бурелом, капкан, истекающий кровью ребенок, который из последних сил назвал его папой, едва только разглядел в свете фонаря. Тогда он не знал его. Не любил. Не чувствовал. А сейчас в этом мальчике заключался весь итог прожитых лет, вся суть его мироздания. Небо, земля, тоска по Милане, тоска по себе, каким так и не стал, — все в этом ребенке. Если с ним что-то случится, если только с ним хоть что-то случится…