Солнышко в березах
Шрифт:
Я разжал пальцы. Снегирь выпорхнул, полетел над полем, роняя удаляющееся радостное «юч-юч». А я поглядел ему вслед и, просветленно обрадованный, освеженный, побежал, путаясь валенками в снегу, к своей яме, схватил клетку и, озлобляясь на себя, стал отдирать, отколупывать неподатливо закрытую дверку, открыл, тряхнул, и пойманные птички стали вылетать, разлетаться одна за другой, а я со слезами — никого ведь не было — глядел, как они разлетаются, светло перекликаясь, исчезают вдали…
Я пришел к директорше с первым моим заявлением — заявлением об уходе из школы. «Прошу Вас не отказать в моей просьбе». Ниже — неумелая роспись.
— Что же ты, мальчик, уходишь… Ты,
— Что же ты, мальчик, будешь делать? Куда пойдешь? — спросила она, подавая мне табель.
— Не знаю… — честно ответил я.
— Вот видишь, а уходишь… Если бы ты не хулиганил (вот ведь оно как сказано), не дрался (ха…), дал слово (ага, ждите)…
— Я его не дам.
— Не дашь слово? Почему? Но ведь мы могли бы обсудить твое поведение на педагогическом совете (она сказала «пидагагическом»), и если бы ты…
— Нет… Я пойду… Можно…
— Ах какой ты упрямый мальчик… Ну, что делать… Иди… Иди… Но помни, что так нельзя себя вести, ты взрослый, большой (она сказала «бальшой»), ты можешь учиться (сказала «учытса»), а ты занимаешься драками в общественном месте. Нехорошо… Нехорошо так себя вести…
Помню, что за порогом школы я не стоял долго и не говорил: «Прощай, школа!» Она не была мне родной, средняя мужская сорок пятая, родной была та, моя первая школа, куда пришел я пугливым, хлопающим глазами первоклассником, где сидел с рыженькой Лидой Поповой в голубом платье, заштопанном на локтях черными нитками. Я и сейчас прохожу мимо этого дома с чувством, похожим на благоговение, и мне кажется, войди я туда, поднимись на второй этаж широкой старинной лестницей с мраморными ступеньками, загляни в третий по коридору маленький класс — и увижу там мальчика с круглой головой, робкими внимательными глазами и грязноватыми руками в чернильных пятнах, словно бы он всегда сидит там, всегда там…
А тогда я просто деловито и освобождение ушел от мужской сорок пятой, кажется, даже что-то насвистывал, хоть не люблю этого и бабушка мне всегда запрещала.
Помню, было тепло, таял выпавший за ночь снег, вдоль тротуаров бежали ручьи, н все дышало благодатью первого крепкого тепла. Солнце было уже высоко, грело ощутимо жарко, и в небе с парусами широких облаков угадывалось что-то свободное.
Больше я не искал Лиду. И почему-то не встречал. Так бывает. Живешь в одном городе, а пути расходятся, и я не встречал ее и не искал. Но сердце мое, как читал я в одном длинном романе из «Нивы» (может быть, даже Потапенко), все время ждало этой встречи, ждало и дождалось. Это было уже спустя год, поздней осенью, хотя еще и без снега. Я встретил ее под руку с Любарским на той самой набережной с гранитными берегами, где мы любили смотреть закаты, то есть смотрел их я, а она тихонько морщилась и притопывала новыми валеночками. Лида… Лида… Она повзрослела и выросла, стала выше и стройнее, на ней была черная котиковая шубка, блестящая переливами богатого меха, значит, папа по-прежнему носит свои сумки, подумал я. А Любарский был в серой офицерской шинели с красными, окантованными золотым галуном погонами курсанта, и я не сразу его узнал.
Зато они увидели оба и согласно сделали вид, что не замечают меня. Глядели на недавно застывший, покрытый зеленым льдом пруд, на котором кое-где лежали брошенные кем-то камушки. И я прошел мимо. Со стороны — случайный прохожий и двое уже соединенных какой-то нерасторжимой близостью, принадлежностью друг другу…
Сколько раз в моей жизни —
Но это пришло потом… А тогда, сразу после ухода из школы, я еще жил надеждами все поправить. Я поступил в школу рабочей молодежи. Приняли меня в апреле и, против ожиданий, что называется, с распростертыми объятиями. Бегло взглянув в табель, удивляясь обилию хороших оценок и как бы не доверяя этим данным, очкастый, похожий на старого японца директор спросил: «Что ж ты? К нам?» — «По семейным обстоятельствам», — сообщил я заранее придуманный ответ. Хорошая это мотивировка «по семейным обстоятельствам» — коротко, неясно, однако и расспрашивать вроде бы неудобно. Директор даже не спросил, работаю я или нет, дал табель секретарше, велел написать заявление, и в этот же вечер я стал учеником школы рабочей молодежи, пришел в маленькую классную комнату восьмого «Б», где нетесно, по одному, по два, сидели за столами (не за партами!) взрослые, даже совсем старые (конечно, это мне тогда так казалось) люди. Здесь были мужчины, женщины, несколько очень взрослых девушек, очень взрослых, и был один носатый черный армянин, а потом выяснилось даже ассириец — чистильщик сапог.
Моим соседом оказался дяденька в военном кителе без погон с несколькими орденами и медалями. Тогда ведь их носили не снимая. Справа у него были привинчены ордена Красной Звезды — два и Отечественной войны — два! Слева, на колодках с лентами, были медали, боевой орден Красного Знамени и орден Ленина. «Дядя» оказался очень толковым парнем, в прошлом летчиком-штурмовиком. Спереди и сзади сидели все такие же серьезные солидные люди, на переменах никто не орал, не скакал по партам, не стрелял из резинок, не возился кучей у доски, и мне стало очень тяжело, я чувствовал себя не в своей тарелке, может быть, виной тому был синий вечер за окнами, десятый час или учитель, который пришел на урок, поздоровался, внимательно поглядел на меня, видимо, подозревая во мне неспособного к его предмету (была геометрия), потом закурил очень вкусно из тяжелого серебряного портсигара, вкусно щелкнул им и с ходу начал объяснять и доказывать теорему, ловко вычерчивая на линолеуме доски треугольники и трапеции.
Учитель, который никого не спрашивает! Учитель, который курит на уроке! Ученики с орденами! На переменах спокойно кури себе возле уборной, и никто не гонит… Совместное обучение с девушками, правда, очень взрослыми…
До конца уроков я перепуганно молчал, а когда пробрякал последний звонок — звонили здесь колокольчиком, как в той первой моей школе, — я вышел на улицу вместе со всеми, закуривающими, переговаривающимися усталыми трудовыми голосами, и неожиданно почувствовал себя тоже очень взрослым, очень усталым, степенно и спокойно побрел домой.
Едва получив табель, где удостоверялось, что Анатолий Смирнов закончил восемь (прописью «восемь») классов средней школы рабочей молодежи № 19 и переведен в девятый (прописью «девятый») класс, я пошел в заочную школу, отнес туда табель вместе с заявлением, а дома спокойно объявил матери, что буду сдавать за девятый экстерном, осенью, чтобы из восьмого перейти в десятый. Не буду описывать, сколько труда и сил стоило доказать это матери, доказать, что мне надо спешить, что я хочу закончить школу раньше, хочу работать, и так далее и тому подобное… Я не сказал ей лишь одного — как пришла эта идея об экстерне, почему едко засела во мне, не давая жить, пока я не получил бумажку со штампом, разрешающую ходить на консультации и сдавать экзамены за девятый.