Соло для рыбы
Шрифт:
– А почему Стокгольм? – наконец, очень вовремя созрел у меня вопрос.
Сеймон с Олафом что-то обсуждали и не расслышали моей реплики.
– Мне кто-нибудь объяснит, наконец, почему мы летим в Стокгольм, а не в Дублин или в Копенгаген, ну или в Париж?
– Что, Маша? Извини?
– Я спросила, почему мы не летим в Париж?
– В Париж?
– Или в Лос-Анджелес?
– Лос-Анджелес нам пока не нужен. В этом месяце. – Сеймон произносил это таким тоном, словно в августе мы уже будем звёздами
– Ты не подумай ничего такого. Про сценарий. Он, знаешь ли, уже почти готов. Жарко нынче в Лос-Анджелесе очень. А Стокгольм, сама понимаешь… – Ехидство Олафа меня только ещё больше заинтриговало.
– Так, парни. Куда мы летим? Или я сойду на ближайшей остановке. Где там? Ага, в Хельсинки.
– К Богу. Летим.
– Не надо шутить, пожалуйста. Мы в самолёте, и мне может быть страшно, а вы про Бога.
– Нет, он не страшный. Он просто Бог, без которого у нас ничего не решается.
– И…, его резиденция в Стокгольме?
– Нет, конечно. В Стокгольме его любимая кофейня, где он переживает очередной творческий кризис. А резиденция…, кстати, в Лос-Анджелесе есть одна из его резиденций.
– Ага. А можно поподробней.
– Про кофейню? Так ты её увидишь часа так через три, я думаю. Или про резиденцию?
– Нет, про Бога.
Они уставились на меня, как будто я спросила что-то, что всем известно, ещё с раннего детства.
– Ну, не сильна я в вашей религии.
– Религии? Ах, да! Чёрт! Мы же тебе ничего о нём не говорили. Знаешь, просто такое ощущение странное – Сеймон повернулся ко мне всем корпусом, давая понять, что я должна приготовиться слушать его долго и внимательно. – Как будто, как будто не пять дней прошло, а мы уже годы вместе маемся.
– Пять?
– Да, не суть: пять – шесть. Важно впечатление. Прав был Олаф, что нам нужно в Россию, что только здесь, ах, нет, уже там,– сказал он, глядя в иллюминатор – мы найдём недостающий…, то есть тебя.
– Ага. И представите меня Богу на его суд. Беспристрастный и справедливый?
Они переглянулись.
– Вообще-то, скорее… принесём тебя в жертву.
– Без замены, по кельтскому обычаю?
– Без замены.
– Ладно. У меня опять-таки нет выбора?
– Это верно – сработал рефлекс.
– Могу я хотя бы поинтересоваться о… сущности того Божества, коему на заклание меня отправляют. Это – всемогущий и вездесущий… или он отвечает за какое-либо одно проявление киномироздания?
– Скорее первое. Потому что он ещё и директор собственного театра. У тебя, кстати, нет какой-нибудь пьески на примете?
– Есть, кстати.
– О, можешь её перевести на английский, пока летим? Он с другими языками не очень…. Хоть и Бог.
– Без надобности. Она и написана-то была не по-русски, чтобы соблазна не было её куда-нибудь пристроить.
– Покажи! – заверещали
– Что-нибудь желаете?
– Да! То есть, нет. Мы её желаем – показал Сеймон в мою сторону пальцем весьма невежливо и многозначно, и стюардесса, смущённо улыбнувшись, отошла от нас к другим пассажирам.
– Скажи, что она у тебя с собой. Пожалуйста.
Я выдержала паузу, как это делал Григорий Ефимович. Сеймон и Олаф сидели тихо поскуливая. Жаль, что у них нет хвостов. Потом я сделала финт бровями и достала небольшой кулончик, висевший у меня рядом с крестильным крестиком, спрятанный от посторонних глаз, маленькая, изящная, инкрустированная перламутром флешкарта, в которую я уложила весь свой многолетний литературный груз – моя действительно ценная ручная кладь.
– Что это?
– Моя пьеса. И ещё кое-что. Гигабайт интересующей вашего Бога информации, которую я вам ну никак не могу показать без ваших ноутов, так предусмотрительно сданных в багаж.
– Ведьма!
– Ну, конечно.
– Нет, я в лучшем смысле этого слова.
– Да, я так и подумала. Так что там на счёт Бога?
– Хорошо. Пока он тебя не сожрал…
– Боюсь, подавится – Олаф никак не мог прийти в себя от полученной информации о наличие готовых пьес – ведь этот кусок даже больше, чем он может проглотить сразу.
– Слушай. Это, действительно, интересно. И всё очень не просто. Ему….
– Богу?
– Да. Было восемь лет, или десять,
– Ему было четыре.
– Да, точно, четыре, когда его с братом засыпало песком в карьере. Брата нашли быстро, и всё прошло без последствий. А этот пролежал несколько минут без жизни. То есть, клиника, понимаешь? Потом месяц в коме. А потом… потом, он стал аутимиком. Причём, странным таким аутимиком. Он ни с кем не общался, не разговаривал. Только читал. Сначала, в пять-шесть лет, представляешь, только книги по физике и математике, потом по химии и биологии. Потом по теории искусств. Наши родители дружили. Поэтому я знаю подробности. Кое-что и сам помню. Мы с Олафом ходили в школу… Он ведь старше нас лет на десять, кажется.
– Дальше – эта история меня занимала невероятно. Это был новый сюжет, который валялся у мужиков под ногами, а они не желали этого видеть.
– Однажды. Он собрал всю макулатуру про искусство и устроил огромный костёр на заднем дворе. А потом пришёл к нам.
– Тогда мы уже учились в колледже. Нам было по двадцать с небольшим. То есть около тридцати лет назад.
– А ему?
– Ему? Точно помню – ему тридцать два.
– Это было в конце семидесятых – начале восьмидесятых? – я снова подсчитала в уме столбиком даты, и мне стало тяжело дышать, но я решила отогнать все возможные ассоциации и выслушать историю до конца.