Соло для рыбы
Шрифт:
– Последней капли? Господи! Для чего? Грязная муть осадка, горечь, взвесь разочарования и сомнения. Никогда не пью последних капель!
Я попыталась обойти этого великана, который казалось заполнил собой все возможные проходы наружу. Из храма.
– Стой! Муть и горечь выплёскиваются как раз из-за последней капли. Остаётся чистота. Да и не вино это вовсе.
– А что? Опять символ? Чего? Самодовольства? Глотнул и очистился? Микстура покаянная?
– Кровь Господня.
– Приехали.
Я присела на скамеечку напротив Николы-Чудотворца. И почему все старцы сегодня так похожи?
– Кровь, говоришь, отец? Ну, я вас, ребята,
– Не бойся своих мыслей – медленно проговорил Григорий Ефимыч – я тоже это всё думал. Да кто не думал? Вот скажи, что могло быть наиболее ценным для жителя пустыни 2000 лет назад?
– Вода, наверное. Как и сейчас – мне самой очень хотелось пить, и я сразу сообразила.
– Вода – слово прозвучало как выдох. Распутин опять внимательно разглядывал моё лицо. Это смущало, но и успокаивало одновременно. Он вновь медленно заговорил, продолжая смотреть, и мне захотелось остаться вот так вот здесь, в этом храме, навсегда, между двумя взглядами, под их присмотром. Николы с иконы и Григория рядом с ней. И со мной.
– Вода – кровь земли, кровь праха. Вот тебе и символ язычника: кровь это жертва. А что божественней воды? Возвышенней праха? Вино и хлеб. Вот и вкушайте, причащаясь небу, отрываясь на миг от земли.
– Нелинейный эффект. – Дошло до меня наконец.
Я отправилась в очередь. Я оказалась последней. А вино густым и сладким, утоляющим и голод и жажду всего лишь одним глотком.
– Вот, дочка, я тебе отец. Как ты хотела.
– И что? Это ведь праздник?
– Разумеется. Ещё какой.
– И?
– Что?
– Ну… Если праздник?
– А? Мы идём к тебе.
Я вспомнила своё обиталище.
– Слушай, у меня и закусить-то нет…
– Значит будет. Купим всё что нужно. Борща наварим.
– Борща?
– Научу.
– Зачем мне кулинарные навыки?
– И котлеты нажаришь, и холодца настудишь, и селёдочку…
– Ты чего, отец Григорий? Проголодался так? Вон кафешка!
– Кафешка – это будни. А у нас праздник.
– Да ну? Какой же? День кухарки?
– Сама говорила – праздник. Крестины. Теперь всё будет по-другому, иначе. Не сразу, конечно. Но ты заметишь…
– Чудо?
– Скорее, работа. А чудо тоже. Знаешь в чём?
– Любопытствую.
– Тебе понравится.
– Борщи варить?
– Угу.
Мне было смешно. И прежде всего от того, что я ему верила. Ему. А себе всё меньше, да и вообще не очень. Стало быть эта шизофрения должна была скоро закончиться, и я не понимала чем. Это мне не нравилось. Мне казалось опасным начинать новую жизнь, промаявшись почти полсрока. Это чревато приобретением идей, надежд, желаний. Я оглянулась на своё отражение в витрине. Вообще–то я ожидала худшего. Однако увиденное только прибавило тревоги. Что делаю? Куда иду, о, Господи?
– На рынок – услышала я весёлый басок Распутина – На Кузнечном, думаю, есть всё, что нам может понадобиться в данный момент.
– Ну да, и селёдочка.
Дом мой в какие–то давние времена был неуютным неприбранным и нелюбимым жилищем. Невзирая на последний этаж, создавалось ощущение подземелья, вероятно от темноты, заползающей из двора–колодца в окна, уставившиеся на запад. Только изредка, поздними летними вечерами, солнце пыталось пробиться сквозь мутные стёкла, что только усиливало впечатление подвала и раздражающе указывало на перманентный,
Дом ждал событий.
А я опять ждала вопросов. То есть я не очень хотела отвечать на них. По крайней мере не на все. Но отсутствие не просто человеческого любопытства, но даже вежливой заинтересованности не столько смущало сколько обижало, чуть-чуть.
– Слушай, отец, ты как, действительно всё знаешь про меня или тебе безразлично?
Дед выкладывал овощи в мойку, ласково их оглаживал, что–то нашёптывал. Услышав мой дурацкий вопрос, он на секунду замер, медленно на счёт «три» повернул в мою сторону лицо и в том же темпе вопросительно приподнял бровь. Вот же обаятельный – старый чёрт – весёлая мысль отодвинула зарождающуюся было досаду, и я засмеялась. А дед снизошёл: слегка приподнял уголки губ, открыл рот, снова закрыл, пожевал паузу пару секунд и начал вещание:
– Знаешь, если кому-то хочется про биографию поговорить, то он не ждёт вопросов, а выплёскивает собственные мысли терпеливому слушателю. Правда, мысли эти… Сама понимаешь… Чайник поставь.
– А ножик дать? Для овощей.
– Нет, спасибо.
Отец Григорий порылся недолго всё в том же волшебном кармане и достал «небольшой», по виду похожий на детский меч, в потрёпанных кожаных ножнах ножик, лезвие которого было всё в характерных для высококачественной дамасской стали змеиных разводах. Увидев мой восхищённый взгляд, Распутин довольно хмыкнул, подбросил ножик, разумеется, элегантно поймал его:
– У меня был друг в Златоусте. Ему удалось возродить древний рецепт оружия. Делал ножи, топоры. К нему приезжали из-за границы. В частности мой знакомый датчанин. Мы тогда вместе завалились к нему посреди зимы. Жуткий был мороз, а потом резко оттепель. Мы проснулись, а друг мой исчез куда-то. По сей день не знаю, куда он делся. Может, гения в себе осознал, и не смог с этим справиться. Талант, а тем более гениальность, зверь мощный и дикий, им нужно уметь управлять, уметь подчинять его себе, а иначе сожрёт. Ножик я храню. Хочешь? Посмотри.