Соломенная Сторожка (Две связки писем)
Шрифт:
Соколов между тем отдал должное юбиляру: испытанный боец политических процессов, начиная с давнего процесса «ста девяноста трех» и кончая недавними над социалистами-революционерами; отметил участие юбиляра в полтавском и кишиневском деле, – Николай Платонович блистал молниями сарказма. Казалось бы, и довольно. Казалось бы, провозглашай многая лета и долой с колокольни! Но Соколов говорил о великом знамении времени, о смене эпох, о социал-демократии – не книжной, не кафедральной, не профессорской, а той, что занимала умы русских пролетариев. В зале послышалось досадливое, растерянное движение, Соколов же, прямой как жердина, сцепив за спиной руки, сумрачно-упрямо глядя перед собою, продолжал, и это уже был не юбилейный спич, это уже не имело никакого отношения ни
Договорить Соколову не дали: хозяйка, Ольга Константиновна, грозно зашумев ампирным платьем, пылая щеками и бурно вздымая грудь, потребовала пре-кра-тить революционную пропаганду в стенах ее дома. Пре-кра-тить, милостивый государь!
Наступила тишина. Косо выставив плечо, Соколов тускло улыбнулся и, чуть помедлив, боком двинулся из-за стола, все так же держа руки за спиной, словно бы позабыв расцепить их. Было слышно, как расступаются лакеи, как бурно дышит хозяйка, и это длилось вечность, потому что Барт успел обменяться взглядом со своим соседом Колей Крестинским, и тот согласно кивнул, и еще Барт успел подумать о полном разрыве с патроном… Было слышно, как Соколов удаляется, как пришаркивают лакеи, кто-то обронил нож или вилку. И вот все они, «краснокожие», встали из-за стола и двинулись к дверям.
Карабчевский, опустив голову, смотрел исподлобья, молча, ему было нехорошо, не по себе. Помощнику своему бросил он укоризненно, грустно:
– И ты, Барт…
III
Разбирал нынче бумаги шлиссельбургского узника, прочел: «В мое окошко снова начала заглядывать желтая звезда Арктур, обычная для меня вестница осени».
Вестница была обычная, да осень-то выдалась необычайная – девятьсот пятого года…
Давно и беспорочно служил полковник, и вдруг все навыворот, все наперекос. В туповатом и вместе тревожном недоумении он постоял-постоял посреди комнаты, обдернул мундир и пошел вроде бы поверять караулы, сознавая, однако, что вроде бы и ни к чему поверять их.
Было еще рано, слышно было, как за крепостной стеной весомо и хмуро хлюпает большая вода. Полковник сумрачно огляделся, в душе его кипела обида: велено спускать флаг, а он мог бы еще держаться и держать. «Твердыня», – подумал полковник и вздохнул. Не о себе печалился, не о должности, не об эдаком: жаль налаженной службы, порядка жаль, надежного и прочного. Пахло дровяной сыростью, и в этом запахе тоже была печаль: припасены дрова на зиму, а теперь-то и ни к чему.
Зазвенели шпоры. Ротмистр козырнул, хотел что-то сказать, но, поняв душевное состояние начальника, промолчал. Полковник молвил как сонный:
– Ну хорошо, хорошо… Давай к десяти.
– Всех разом? – опасливо осведомился ротмистр.
– Всех разом, – обреченно махнул рукой комендант.
Благонадежнее было б объявлять каждому порознь, это уж точно… Почти неделю как взбаламученной Расеюшке известен указ «Об облегчении участи лиц, впавших в государственные преступные деяния». Да, почти неделю. Но министерство мешкало, департамент полиции мешкал: авось, как бывало, до шлиссельбургских заключенных касательства не выйдет. Но теперь-то та-акие несуразности по всей империи, что и здешних коснулось. Нет, не вовсе на волю, а в разные сибирские отдаленности, ан со Шлюшиным 13 все ж ни в какое сравнение. Н-да, они там, на Фонтанке, мешкали, а теперь и приказали: объявляй! Легко сказать: самые что ни на есть закоренелые натуры. Ну-ка, глядишь, и спросят: «А когда указ вышел? А почему так долго держали?» Эва, долго! Кто двадцать и более годов, кто чуть меньше, а каждый отжил свое в Шлюшине, ну какой, скажите, счет – день, другой, третий? А могут форменный бунт учинить, и ни карцером не урезонишь, ни лишением переписки. И полковник почувствовал прилив злобы. Собственно, не к этим нумерам, не к лицам, давным-давно, еще в прошлое царствование, а то и позапрошлое осужденным, а к тому,
13
Обиходное, разговорное название Шлиссельбурга.
Тяжко отдуваясь, полковник поднялся на вышку. Никакой в том надобности не представлялось. Он на вышку эту поднялся словно бы наперекор своей обиде, с горьким сознанием своей исправности в службе, которую нынче уж никто не оценит. Привалившись животом к поручням площадки, отирая вислые, грубые щеки, комендант смотрел, как прогуливаются во дворах-загончиках эти восемь нумеров – отрешенно, будто подчиняясь тугой незримой пружине. Но тут появился хромоногий ротмистр, его окружили унтер-офицеры, потом мундирный круг распался, унтеры, придерживая фуражки, разбежались по закуткам-дворикам, и тотчас лопнула тугая незримая пружина. Все смешалось.
Сиплым раскатом взялись бить часы, некогда московские, с Сухаревой башни, старинные часы, отмерявшие время в крепости, где время было упразднено. Пора было сойти с вышки. Полковник, однако, медлил. Служба дала ему опыт. Он знал, что каторжных мучит неизвестность предстоящего. Ничего, пусть подождут. Ожидание умеряет страсти. И никто из начальства не попрекнет промедлением. Приказано объявить нынче. Хочешь – утром, а хочешь – вечером. Его воля. И ежели вникнуть, он еще и снисходительность выказывает.
Они ждали полковника, все восемь бессрочно-каторжных.
Он пришел, в руке держал бумагу. Взглянул на тех, кого всегда называл таким-то и таким-то нумером. Он чувствовал, как они напряжены, и понимал это напряжение – никогда ничего не ждут хорошего. И вдруг, совсем неожиданно, в душе толстого, обрюзглого полковника, прозванного Бочкой, шевельнулось не то чтобы сожаление, а как бы своя, личная причастность к этим нумерам, к этим людям в халатах и бескозырных шапках, которых он знал еще до Шлюшина, еще в Петропавловской, знал молодыми, полными сил, а потом сосуществовал с ними посреди ладожских и невских волн, на камне и в камне, как и они, старея и разрушаясь, как и они, сплывая в никуда. Он пошевелил бровями, словно удивляясь, потом поднял руку с бумагой и стал читать о том, что во исполнение указа предписано отправить в Петербург… На минуту опять удивился, но это уж было совсем другое удивление – надо вслух и громко произносить не привычные нумера, а имена, отчества, фамилии.
Не тишина воцарилась – безмолвный обморок.
Холодно и слабо светило латунное солнце.
Лобастый плотный старик с седой бородой вперился в полковника, и тому показалось, что нумер двадцать седьмой, этот Лопатин, испуган. Полковник опять удивился, и опять не так, как прежде, а просто оттого, что впервые увидел испуг на лице двадцать седьмого. И, ободрившись, дрогнув щеками, продолжил без бумаги:
– Поздравляю с приятной новостью! Государь всемилостивейше повелеть соизволил… – Он все это выговорил голосом, окрепшим от удовольствия и усердия, и стал выстраивать дальше слова и фразы парадного ранжира, вскидывая подбородок, словно при звуках встречного марша.
Он, может, еще и еще ударил бы в литавры, да вдруг и поскучнел, встретив колючий взгляд двадцать седьмого. «Вот коршун-то», – мелькнуло полковнику, и он услышал строго-шамкающий, едва ль не начальственный голос:
– Как прикажете понимать? Когда был дан указ Сенату? А? Отчего ж вы задержали нас?
Полковник проглотил слюну. Ну вот, начинается. А ты по рукам и ногам, никаких у тебя средств, и за всю твою службу, за Станислава и Анну, выплевывает почти беззубый каторжный рот: «А по какому праву?»