Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922-1939. Факты — домыслы — «параши». Обзор воспоминаний соловчан соловчанами.
Шрифт:
«В 1907 г. — пишет Дубинский в Сибирской энциклопедии — положение на „Колесухе“ с приходом большой партии солдат и матросов из Нерчинской каторги и Александровского централа несколько улучшилось. Администрация почувствовала в них силу и вынуждена была с этой силой считаться».
Но в чем и насколько положение улучшилось, Дубинский не уточняет. Вернее всего, либерализм и гуманность в обращении с арестантами были продиктованы сверху, как неизбежное следствие политических послаблений после 1905 г. и не только для «Колесухи». Так, широко известная эсерка-террористка Маруся Спиридонова (Умерла в Уфе в 1941 году), в 1906 г. отбывавшая сибирскую каторгу, писала в некрологе о Прошьяне:
«…Наши
Из дальнейшего содержания статьи Дубинского узнаем, что арестантам на «Колесухе» в зависимости от рода работ и степени выполнения или перевыполнения урока (тогда оно называлось «сверхурочной работой») выплачивалось от двух до семи копеек в день, при чем наивысшую плату почему-то получали тогдашние «придурки» — хозяйственная обслуга — по 6 коп. в день.
Дважды в год «Колесуху» объезжал врач, осматривая только тяжелобольных. По тем временам и в центральной России врача в деревне видели не чаще. «Медицинскую помощь арестантам оказывали подчас безграмотные фельдшера», чей объем познаний в медицине соответствовал познаниям соловецких «лепил» двадцатых годов на лесозаготовках и едва ли был ниже, чем у Михаила Ивановича Чарова, воркутского лекпома 1936–1938 годов, когда-то, в начале двадцатых годов, моего редактора в Тамбове, а после — секретаря «Комсомольской правды». Но у фельдшеров «Колесухи» было важное и несомненное преимущество перед лагерными «лепилами»: они не знали «лимитов освобождения от работы по болезни». Поэтому Дубинский и называет их «властителями здоровья и жизни тысяч арестантов».
По официальным данным с «Колесухи» в 1899 году бежало 42 арестанта, из них не поймано только трое, в 1902 году из 62 беглецов не поймано восемь, в 1903 году из 29 сбежавших — пятеро убиты при погоне, 16 пойманы, из остальных большинство погибло в тайге. Цифры о побегах ежегодно печатались в «Тюремном вестнике», но Дубинский из каких-то соображений ограничился ссылкой только на эти три года. «Беглецы — добавляет он — подвергались таким избиениям и издевательствам, что часто предпочитали не сдаваться живыми». [83] Приведенные им выше цифры такой «частоты» не подтверждают.
83
По крайней мере, пойманных тогда на Сахалине и «Колесухе» беглецов не избивали так, как на Кондострове летом 1929 г. Двух беглецов-доходяг там истязали на полу в штабе охраны шесть надзирателей. Когда один из них, Соловьев Александр, выдохся, то бросился грызть зубами лежавшего в крови при «летописце» Киселеве (стр. 132, 133), кому официально подчинялась вся охрана. После такой картины, уверяет Киселев, он не мог заснуть. Либо он и тут присочиняет, либо… Говорят, «у кого много причин, тот много врет»… А причин к этому Киселеву не занимать.
Сахалинские каторжные, всего несколько сотен, в самом конце прошлого века были посланы на постройку Уссурийской железной дороги. Никаких сведений, в частности о смертности и побегах среди них, не нашлось. По случайным снимкам этих первых «желдорлагов» в разных книгах их можно принять за колхозный скотный двор в полдень, если убрать с картины одного верхового стражника у конного водопоя во дворе. Ни зон, ни вышек, ни проволоки, ни палей-заборов там не было.
Глава 4
«Обвыкнешь, так и в аду ничего»…
Начитавшись теперь по горло о кандалах, плетях, розгах, как-то не веришь, что в те времена еще сохранились на каторге люди, десятилетиями терпевшие такие истязания. Возьмем для примера двух из многих, описанных Дорошевичем (стр. 474 °Cоколове, 503-я о Шкандыбе).
Дедушка русской каторги
Матвей Васильевич Соколов — «Дедушка
— Только водкой и дышу. Проснешься — хоть в гроб. А выпью чайную чашечку водки, и опять я человек. Я, ваше высокоблагородие, природный пьяница — пояснил он Дорошевичу, и добавил: — А когда водчонки нет — лак пью. Снизу-то муть, а сверху чистый спирт. Так по жилкам и побежит, и побежит… В себя прихожу.
Всему, что он знал — мастерству, грамоте — Соколов выучился на каторге. И самое время тут у него делилось на два периода: «до эшафотов» и «после эшафотов». В каторгу он пошел еще при крепостном праве. До эшафотов. «Когда еще кнутом наказывали. А клейма уж потом ввели!»
Он был крепостным из богатой торговой семьи. Из-за ревности решил убить соперника, но в пьяных руках ружье танцевало. Попал в свою зазнобу Афимью — она с его соперником на салазках с горы скатывалась. За то и присудили его к каторге и к 10 ударам кнутом. Отодрали его при всем народе в Москве на Конной в базарный день, «еще до эшафотов».
— Много меня пороли: драли и плетьми, и палками, и розгами и комлями (толстым концом розог. М. Р.), а больнее кнута ничего не было! Словно год пороли! А народ-то все деньги сыплет, сыплет ему. (Так было заведено. М. Р.). Вылежался в госпитале — на этап. Муторно. Водочки-бы! Товарищ и говорит: — Будут деньги — будет и водка. Сами сделаем, какие хочешь… Поймали нас, да к палкам. Его-то, как зачинщика, без помощи врача, а меня с помощью (т. е.под наблюдением доктора. М. Р.). Так в те поры было. Ставят в два ряда солдат с палками, привяжут тебя к тележке и везут. А они-то палками по спине р-раз, р-раз!.. Товарищ, царство ему небесное, тот сразу, без помощи врача, кончился. А меня, почитай, целый год драли, пока всего не выдали. Вылежусь в госпитале, опять дадут.
И потом, уже на каторге, всю жизнь, как лето, уходил «на траву», т. е. убегал. Лето пробегает, где-нибудь в работниках послужит, а осенью сам вернется — опять по тюрьме заскучает… Вернется к товарищам, и тут ему плети, либо розги и дополнительный срок. Этими отлучками «на траву» он и нажил три бессрочных каторги, так что и манифесты обходили его стороною.
А других преступлений за Матвеем Васильевичем не было. Сами сахалинские служащие считали его честнейшим.
Почувствовав приближение смерти, старик явился в Александровский лазарет к главному врачу Поддубскому: — Умирать к тебе пришел. Ты мне того… и глаза закрой, Леонид Васильич!
«Полно, старина! Еще „на траву“ в этом году пойдешь».
— Нет, брат, «на траву» я больше не пойду… Ты меня уж того, положи к себе.
Желание старика исполнилось. Пролежав два дня, он тихо и безболезненно скончался.
Однажды доктор Н. С. Лобас (тот, кто тоже написал книгу о Сахалине) дал Соколову бумаги, чернил, перьев: — Дедушка, ты столько помнишь… На свободе запиши, что припомнишь.
— С удовольствием, — согласился старик. И на следующий день принес назад исписанную четвертушку бумаги:
«Жизнеописание ссыльнокаторжного М. В. Соколова. Приговорен к трем бессрочным каторгам. Чистой каторги отбыл 50 лет. Получил: кнута — 10 ударов, плетей — столько-то тысяч, палок — столько-то тысяч, розог — не припомню сколько». И подпись.
— Все жизнеописание?
— Все!
Шкандыба — вечный отказчик
Шкандыбу — сахалинскую знаменитость — все знают. Ему 64 года, но он крепкий, здоровый старик. Шкандыба отбыл 24 года «чистой каторги» и ни разу не притронулся ни к какой работе. Его отметил в своей книге и Чехов (на стр. 133).