Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922-1939. Факты — домыслы — «параши». Обзор воспоминаний соловчан соловчанами.

Розанов михаил Михайлович

…Два года и восемь месяцев эта женщина была закована в ручные кандалы. От них она еще кое-как владеет правой рукой, но левую, без помощи правой, поднять не может… Ее секли в девятом номере тюрьмы. Там, где помещается человек сто, на этот раз набилось человек триста. Наказывали среди циничных шуток и острот каторжан. Каждый крик ее вызывал взрыв хохота. Улыбается и палач Комелев, вспоминая тот день: «Двадцать я ей дал». — Она говорит — больше. «Это я так дал двадцать, что ей могло за две сотни показаться». Блювштейн едва встала и дошла до своей одиночки. Но и там ей не было покоя.

— Только, бывало, успокоишься — требуют. Фотографию снимать.

Это делалось ради местного фотографа, который нажил себе деньги на продаже карточек «Золотой

Ручки». Блювштейн выводили на двор к «декорации». Ее ставили около наковальни, тут же расставляли кузнецов с молотами, надзирателей, — и местный фотограф снимал якобы сцену закования «Золотой Ручки». Эти фотографии продавались десятками на все пароходы, приходившие на Сахалин… Главная «замечательность» фотографий в том, что Софья в них «не похожа на себя». Сколько бессильного бешенства написано на лице! Какой злобой, каким страданием искажены черты! Она закусила губы, словно сдерживая ругательство. «Мучили меня тогда этими фотографиями», — говорит Блювштейн.

Во всех местечках Сахалина, на сотни верст отстоящих друг от друга, везде знают «Соньку-золоторучку». Каторга ею, как будто, гордится. Не любит, но относится все-таки с почтением: — Баба— голова!

— Теперича Софья Ивановна больна и никакими делами не занимается, — пояснил мне ее «сожитель». Этот «муж знаменитости» ни на секунду не выходил, следил за каждым ее словом, словно боясь, чтобы она не проронила чего лишнего.

— Мне надо вам сказать что-то, — шепнула однажды мне Блювштейн, улучив минуту, когда Богданов вышел… Мы встретились за околицей, а ее «посланный» за мной остался «на стреме».

— Вы видели, что это за человек, — сказала она о «муже»: — Грубый, необразованный, все, что я заработаю — проигрывает, прогуливает. Бьет, тиранит… Бросить его? Вы знаете, чем я занимаюсь и какой народ здесь. В моих делах разве можно обойтись без мужчины? А его боятся: он кого угодно за двугривенный убьет… Если бы вы знали…

— Вы что-то хотели сказать мне?

— Постойте… Помните, я говорила, что хотелось бы в Россию… Не за прежними делами. Я больше не в силах. Мне только хотелось бы повидать детей.

И при этом слове слезы градом хлынули у «Золотой Ручки».

… Двух дочерей. Живы ли они теперь? Знаю только, что они в актрисах, в оперетте, в пажах. О, Господи! При мне дочери никогда не были бы актрисами… Я знаю, что случается с этими «пажами». Отыщите их. Уведомьте меня телеграммой. Только хоть живы или нет они. Мне немного осталось жить, а спросить о них не у кого, некому и сказать…

Передо мной рыдала старушка-мать о своих несчастных детях. «Рокамболя в юбке» больше не было.

Десятые годы XX века

Но Софья Ивановна жила еще долго. Дождалась новых хозяев острова — японцев — и в 1906 году то ли за взятку, то ли прикинувшись «революционеркой» оказалась в Японии и потом — в Америке, в Нью-Йорке. Дальше — несколько строк о ней из книги Вильчура:

«…Но Америка, а, может быть, годы остепенили „Золотую Ручку“. Софья Ивановна все еще с задором вспоминает свои московские приключения, Сахалин и даже Комелева, — но все это в прошлом, которое рисуется ей в героическом свете. В настоящем же она — самая что ни на есть добродетельная домовладелица в Нью-Йорке на Ист-сайде, дама строгих нравов, с большой наклонностью к религиозному ханжеству».

56 тысяч Юрковского ей, видимо, пригодились. Возможно, и дочерей нашла, выписала, устроила, как ни как — нью-йоркская домовладелица…

Глава 7

Майор Николаев

Во время оно, в шестидесятых годах жил-был на Сахалине в Дуйском посту, откуда и началась сахалинская каторга, майор Николаев. Чехов (стр. 323) так и не выяснил, какими путями дошел этот неотесанный солдафон из крепостных сдаточных до майорского чина. Семилетние деяния его описывались даже в «Кронштадском вестнике». Николаев еще в 1866 году похвалялся корреспонденту, что зимой часто

за бутылку водки или ковригу хлеба доставал от гиляков «пару отличных соболей». Как начальник поста, он «рационализировал» вывозку угля из шахты арестантами, заменив тачки бочками. В эти же бочки он сажал провинившихся каторжников и приказывал катать их по берегу. «С час покатают сердешного, глядишь, точно шелковый станет». Желая выучить своих солдат числам, он прибегал к игре в лото. «За перекличку номеров, кто сам не может, должен платить по гривеннику. Раз заплатит, другой раз заплатит, а там и поймет, что невыгодно. Глядишь, туго возьмется за номера, да в неделю и выучит».

Подобные благоглупости — пишет Чехов — действовали на думских солдат развращающим образом: случилось, что они продавали каторжникам свои ружья. Приступая к наказанию одного каторжника, майор заранее объявил ему, что он жив не останется и, действительно, преступник умер тотчас после наказания. Этот случай и положил конец «художествам» Николаева. Майора арестовали, предали суду и приговорили к каторжным работам.

Напоминаем вторично: подобные начальники встречались в первые годы после отмены крепостного права, т. е. за 20–25 лет до того, как на Сахалин приехал Чехов. При тогдашних чиновниках тюрьмы обращались в приюты разврата, в игорные дома, людей развращали, ожесточали, засекали до смерти. Самым ярким администратором тех времен и является этот майор.

Часть 7

Политические на Сахалине

В мае 1901 года на Обуховском заводе в Петербурге происходили волнения и забастовки. По этому делу, в истории русской революции названному «Обуховской обороной», многие были административно высланы, а 43 человека осуждены судебной палатой в сентябре того же года, при чем два главных зачинщика приговорены к каторжным работам: Анатолий И. Гаврилов — к 6 годам и А. И. Ермаков — к пяти годам. Оба были отправлены на Сахалин морем из Одессы вместе с обычными тяжкими уголовниками.

Через четверть века А. И. Ермаков в журнале «Каторга и ссылка» № 27 за 1926 год на 27 страницах «не мудрствуя лукаво», бесхитростно, не подделываясь под тон, описал свою и вообще политическую каторгу на Сахалине. Это, кажется, единственный «человеческий документ» на такую тему. О сибирской политической каторге и ссылке опубликовано много воспоминаний и пропагандной беллетристики, а про сахалинскую — только один рассказ Ермакова, да воспоминания Миролюбова, о которых уже сказано. [86] Ларчик открывается просто. На Сахалине в те годы было всего-навсего 43 политических. Поименный список их опубликован вслед за рассказом Ермакова. Из этих 43-х к русским с натяжкой можно причислить около десяти человек, а все остальные — поляки по делу польской революционной партии «Пролетариат», осужденные в восьмидесятых годах прошлого века. [87]

86

Да есть еще роман в двух частях Б. И. Еллинского «Под звон цепей» из жизни политических ссыльных на Сахалине, насыщенный литературщиной в отличие от сухого свидетельства Ермакова. Роман опубликован в 1927 г. Всесоюзным обществом политкаторжан.

87

По данным 3-го издания БСЭ на Сахалин за все годы сослано 54 революционера, из них 39 были приговорены к каторжным работам, остальные — к ссылке на поселение. Среди каторжан энциклопедия выделяет «руководителей Обуховской обороны 1901 года А. И. Гаврилова и А. И. Ермакова», тут же добавляя:

«Политические каторжники содержались вместе с уголовными, выполняли те же работы, подвергались оскорблениям и телесным наказаниям».

Рассказ Ермакова уличает в явной лжи и преувеличениях большевистских историков.