Соляной шлях
Шрифт:
Ивашка гордился тем, что внешне похож на отца: почти бесцветными широкими бровями, родинкой у правого уха.
Отцу было под пятьдесят, а он сохранил гибкость стана, легкость походки, силу плеч. У отца не найдешь ни одного седого волоса на голове; упершись руками волу в рога, он поворачивал того куда хотел, и при этом у него только багровела, раздуваясь, короткая сильная шея.
Мальчик всегда с восхищением глядел на купание отца, когда тот накалял в печи булыжники и одни бросал в колоду с водой, а другие обливал «для пару».
Дым и пар клубами валили из двери мовницы. А отец – ладный,
И сына Евсей приучил к тому, чтобы тело всегда чисто жило. Ивашка вставал на заре, тер одежду золой и глиной, обмывался, докрасна растираясь мочалой, чистил зубы искрошенной корой дерева.
Ивашка с гордостью слушал, как в городе рассуждали:
– Евсей-то бывалый. Сходил света. Богато видел, богато знает. Путно шествовал. [3] А волов повадки – так лучше всех ему ведомы. Неспроста прозвище свое носит. [4]
3
Путешествовал.
4
Бовкун – вол.
И еще вспоминали в городе, как в юности сбил Бовкун с седла батогом половецкого хана, связал его и приволок в Киев.
Отец умылся, они втроем поели – Анна успела сварить щи, приправленные конопляным маслом. Отец сказал Ивашке:
– Может статься, хлопко, я тебя с собой в дальний путь возьму.
У Ивашки сердце замерло от великой радости, но только полыхнул пытливо глазами.
– Да вот сомневаюсь: баловства в пути не будет?
– Батусь! – Ивашка глядел умоляюще.
И отец смягчился:
– Лады. Спать сегодня на дворе будем.
Они устроились на рядне у тына, под вязом. В небе извечно мерцали звезды. Иные из них жались, как дети, к месяцу. Неистово турчали кузнечики, попискивали земляные мыши.
«Как наставить своих мальцов на добрый путь? – думал Евсей. – Где найти самые нужные им слова, чтобы светили в пути, как эти звезды? Чтобы жили по правде, а не по лжи?»
Подсунув ладони под затылок, он повел неторопливую, тихую речь:
– Не ищите, дети, справедливости в других, как ее в вас нет… У трудолюба душа нараспашку. И натвердо знайте: правде костыли не надобны… Людина хороша, как она на себя похожа… Никогда не унижайте человека, думайте, для чего живете… Пуще всего товариство цените…
Ветер доносил от реки запах остывшей после дневного пекла воды. Дрожали звезды, словно чистые слезы птахинских крикух.
ПЕРВАЯ ВАЛКА
На следующий день боярин Путята, вволю покуражась, согласился снарядить десять возов-мажар к Русскому морю.
Князь Святополк, услышав от своего тысяцкого о необычайном походе за солью и прикинув все возможные выгоды его, пожелал тоже войти в долю и выставил столько же возов. Даже спросил у тысяцкого:
– Может, им присмотр дать?
Он имел в виду дружинников для охраны обоза в опасном пути. Но Путята отговорил:
– Обойдутся и сами. Выдадим копья да луки…
– Ну,
Бовкун принялся за дело с жаром, словно бы увидел: впереди забрезжила воля.
Хлопот было немало. Евсей ощупал каждую ось, выложил мажу изнутри корой, приладил на задке деревянную мазницу для дегтя, полочку для ложек. Надо было предусмотреть все: запас сухарей, дубовых втулок, веревок, рогож, сетей из коры липы, ниток из конопли, просмоленных шкур для укрытия соли, синего камня для лечения скота.
5
Обоз, артель.
Ивашка был возле отца, выполнял все его поручения. У него, как у отца, руки огрубели, но зато стали проворнее и умнее прежнего. А отец только приговаривал:
– Памятуй, хлопец, умелые руки и обухом рыбку уловят.
Если же его сердила нерасторопность Ивашки, он незлобиво бурчал:
– А… чтоб тебя муха взбрыкнула!.. Бодай тебя курка!..
Но особенно нелегко было Евсею уговорить киян рискнуть поехать с ним. Надо было взять в валку умелых, легких в товариществе и не робкого десятка.
Кладом оказался Петро Дитина. Человек неуемной силы, в труде он был безотказен, и слышен был только его голосище – такой густой, хоть загребай лопатой. По обличью Петро – сущая образина: не губы – губищи, уши – что твои лопухи. А вот, поди ж ты, девчата в нем души не чают: то Петушком, то Петяней кличут, а то «Петрусь – щекотный ус».
Он же на них – никакого внимания. Облюбовал себе Фросю – скромную, невидную девушку с черными, как терн, глазами, и ей сохранял верность.
Стриженный «под горшок», в портах, холщовой сорочке с вышитым воротом, с поясом шириной в локоть, он был на загляденье: жених женихом.
Все в руках у Дитины горело, самую тяжкую работу делал Петро играючи, ухарски, словно бы разминая мускулы, – менял ли оси, таскал ли мешки, точил ли топор. Да еще покрикивал притворно-сердито на самого себя:
– Вот тож дурной, как лапоть. Шевели-и-ись!
И хохотал, подтрунивая над собой, над внешностью своей. Если же завирался – так и над тем, что завирается:
– Брехун брешет, а дурни верят… Цыц, курячья слепота!
Он брал себя за глотку, делая вид, что придавливает ее, выкатывал глаза. Но умолкал ненадолго и уже через минуту гудел удивленно:
– Как был молодой – по сорок вареников ел, а теперь и семидесяти мало, будь воно трижды неладно!
Такому не понадобится сухая полынь для приправы, чтобы ел с большей охотой.
Потом появился в валке совсем молодой конопатенький Филька Антипин – улыбчивый, легкий человек. Из-под земли достанет, что надо, всех помирит, любого уговорит, на редкость бескорыстный. Этот, видно, согласился на дальний путь, чтобы облегчить жизнь бабки, у которой жил после смерти родителей.
Убеждая кого-нибудь, Филька приподнимался на цыпочки и, вытягивая тощую шею, говорил: «Лопни мои глаза!», что никому не хотелось, чтобы эти глаза, похожие на майских жуков, лопались.