Сомнамбула
Шрифт:
Мы жили под жестяной крышей, в которую по утрам колотил ветер с моря. К нашему возвращению она уже остывала и позвякивала от звездных стрел. Виноградные веточки светились на столе, ночь проходила за белой марлевой шторкой, утро потягивалось у железных рукомойников. Работа не запоминалась, дни были похожи один на другой, ночи состояли из темноты и виноградных косточек. Только по внезапному загару можно было догадаться, что солнце все-таки кому-то светило.
Я кое-чего достиг, хотя и не подтвердил всех своих заявок, сделанных между первой и второй сотней ящиков с «кардиналом» и «каберне». Печатался, занимал какие-то должности, но не это главное. Теперь, когда ее больше нет, главными снова оказались детали — платье на спинке стула, ежедневный звонок будильника, гребенка на подзеркальнике, янтарный мускат. Много лет подряд мы доставали
Ящик по-прежнему стоял под столом. Вино урожая того самого года, когда он впервые коснулся ее руки с просвечивающей маленькой косточкой у запястья. Хранили долго, но вот и незачем больше хранить.
Он надеялся увидеть ее во сне — молодой, она так и не состарилась, на сердце не жаловалась и по-прежнему любила прогулки в парке и купания по ночам. Но теперь она была слишком далеко. Вышла из опечатанного дома, неузнанная, прошла по городу, легко, обгоняя ветер, сбежала по широкой лестнице к морю. Инженер все еще чего-то ждал. Сон обычно отказывался быть посредником, и он стоял в центре темного бревенчатого дома, окруженного водой, и смотрел, как она прибывает и как с широкого подоконника медленно снимаются и уплывают книги, теряя закладки и заголовки.
Камни подводные и надводные
Засуха висела над городом, и по ночам сквозь ее желтое брюхо просвечивали угольки, оставшиеся от прежней злобы. Ей было все равно — уйти или остаться. Безразличие доводило до конца то, что начиналось яростью и огнем: недорытые колодцы, усыпанные ласточками, превращались в ловушки для тех, кто зачем-то выходил из дома, обезумевшие моллюски покидали раковины, птицы выскакивали из перьев, а люди раздевались и часами бродили по дымящимся крышам. Дни и ночи превращались в чередование огненных кругов и колес. Оранжевые шары появлялись возле тех, кто раздобыл немного воды; фиолетовые слетались на звук разбитой посуды или отмечали скорую смерть, сопровождая идущего по улице стайкой бабочек, потрескивающих на лету. Созвездия потекли, сцепляясь в волокнистые туманности, перемигивались, створаживались в белесом небе. Вслед за ними поплыли эфемериды и предсказания, среди которых периодически появлялись войны, хороший урожай, рождение наследника, наводнение и конец света, но прогнозами давно никто не интересовался.
Город продолжал жить, на рынках заключались странные сделки, смыслом которых могло быть только сохранение самой торговли. Люди меняли одни ненужные вещи на другие. Считалось, что кругооборот вещей помогает каждому избавиться от личной вины и распределить ее на всех. Таким образом город мог даже в отсутствие воды смыть с себя печать греха. Дурной приметой считалось получить свою вещь обратно. Это происходило все чаще, потому что население быстро вымирало.
Серебряные деньги ничего не стоили — вопреки рассуждениям ученых мужей серебро нисколько не освежало и не напоминало воду. Особо ценились зеркала и их осколки. Женщины подвешивали их у рта и собирали влагу в маленькие костяные сосуды. Мальчишки охотились за песчаными жабами и вынимали у них из-под языка мешочки с мутной жидкостью. Самые отчаянные ели сырых улиток, в которых соли было больше, чем воды.
Все золото города находилось в храме. Из него собирались выплавить огромную рыбину и спустить ее в море, но желающих работать с раскаленным металлом не нашлось. Только судьи и сборщики налогов исправно выполняли свои обязанности, пересчитывая мнимые деньги и разрешая несуществующие конфликты. Согласно новому законодательству, одним из самых тяжких преступлений считались слезы и болтовня; плачущий единодушно осуждался за растрату общего достояния.
Молодые мерли как мухи. Легче всего приходилось старикам, высохшие тела которых позволяли обходиться без воды по двое-трое суток. Они присматривали за жилищами. Брошенный дом быстро заселяли любопытные существа, которые бродили по комнатам и принимали вид понравившихся им предметов. Нежить встречалась и на улицах. В западной части города, оставленной еще прошлым летом, можно было встретить девушку с одной половинкой лица или стаю гигантских ворон, а следы на песке заполнялись радужной маслянистой жидкостью, медленно испаряющейся
Жрецы не покидали храма, они ждали Вопроса. Ответ был давно готов и умещался в одном слове.
В тот день все оставшиеся в живых собрались в храме и заперли двери. Идти было некуда, надеяться не на что. Когда Вопрос наконец прозвучал, люди не поверили своим ушам и некоторое время молчали. Потом раздался рев нескольких сотен голосов, снаружи им ответили раскаты грома. Брызнули цветные стекла, засочились стены, под крышу скользнули облака, забили хвостами змеи, разрываемые водой изнутри; песок сжимался, уходил вниз, превращаясь в морское дно, увлекая за собой постройки с колониями нелепых существ. Море стремительно наступало, люди бежали к воде, бросались в нее совершенно счастливыми и выныривали где-то на краю грозы, куда не проникает ни ветер, ни громогласный хохот богов.
Он лично наблюдал за каждым этапом строительства.
Каменщики давно привыкли к тому, что он расхаживает, хлопая мантией, под навесными люльками, пробует пальцем цемент и шумно интересуется назначением опорных конструкций, как бы испытывая будущую акустику купола. Наместник разглядывал скелет потолочных перекрытий, полукруглую сетку, похожую на перевернутое гнездо. С волосами, белыми от каменной пыли, он выходил наружу, на площадь, чтобы увидеть, насколько выросла за день внешняя стена. Иногда ему поручали поднести известки, приняв сверху за своего. При других обстоятельствах это была верная смерть, но теперь он, пожалуй, мог бы подтащить ведро к лесам, однако вовремя вспоминал о том, кто он такой, и просто поднимал голову вверх. Говорящий наказан и впредь будет внимательней, если его на месте не задушит страх.
Ему казалось, что мастера веселы сверх меры и работают с прохладцей, перебрасываясь шутками, которые злили его, потому что были смешными. Живописца он тоже недолюбливал за то, что тот, повиснув вниз головой на лесах, не отвечал на расспросы, зажимая в зубах испачканные голубым кисти. «Разве вы не понимаете, — бормотал наместник, меряя шагами недостроенный портик, — что вы — всего лишь орудие. И я тоже орудие. Я — мыслящий инструмент. Я здесь для того, чтобы спасти этот проклятый город и всех вас, вместе взятых». Он остановился и одернул себя. Спасись для начала сам.
Сегодня он видел странный сон. Тяжелые хлопья снега падали на крыши домов, сияло солнце, миндальные деревья в цвету роняли белые лепестки на снег, на месте центральной площади появилось круглое озеро, по нему плавали пустые лодки, а на дне пульсировал голубой ключ, разветвляясь на подводные рукава.
Наместник никогда не вступал в разговоры о древнем поселении, о его странных обитателях и их внезапной гибели. Изображение города на старинных картах напоминало человеческое тело, распростертое на столе анатомического театра; каждой постройке соответствовал некий орган, улицам — артерии и вены, женский и мужской храмы замещали правое и левое сердце, и только там, где по мнению первого анатома должна находиться душа, не удалось обнаружить ничего, кроме множества маленьких сосудов, запечатанных сургучом. Специальным указом он запретил их вскрывать, распорядился вывезти за пределы государства и потопить все до одного, но горожане продолжали рассуждать о проклятом месте, о подземных храмах, о светящихся дисках и крестах, появляющихся на закате. Он делал вид, что слушает, но представлял себе водоросли у алтаря и рыб, проплывающих сквозь окна. В этом было что-то окончательное; они стояли на скамейках и молились, пока прибывала вода. Никто даже не попытался влезть повыше. Наверное, они не заметили, как все закончилось и, может быть, стали бессмертными.
Неловким движением наместник опрокинул чернильницу; новый указ превратился в озеро. Он его перепишет, только и всего, а в приметы пускай верят другие. Конечно, ему жаль прежней жизни, которую он вынужден замуровать в стекло, придавить мостовыми, сколоть со стен, как запись, больше не относящуюся к делу. Он любил взбираться по ступеням старого театра, бродить по плитам бывших бань и двориков, мимо девушек, танцующих со змеями, мимо красных колесниц и соревнующихся бегунов, остроносых галер и послушных быков, мимо женщины, говорящей: «Мне не кажется трудным до неба дотронуться», и думать о своем небе, которого он скоро коснется каменной рукой.