Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни
Шрифт:
Я лежал на большой кровати с резным изголовьем из китайского лавра, под новым одеялом, от которого пахло сеном и сушеными фруктами. Под белым пологом из тонкого льна я, будто под сенью крепостной башни, крепко и безмятежно проспал десять часов. Усталость, накопившуюся за пятьдесят ли пути по снегу выше колена, как рукой сняло. Пока я спал, кто-то заботливо выгреб золу из медной жаровни посреди комнаты и подсыпал углей из каштана. Под веселый треск вспыхивающих звездочками искр я окончательно проснулся. Голоса людей, которые слышались мне сквозь сон, оказались воркованием горлиц. Я понял, что наяву очутился в волшебной сказке [84] .
84
Речь
Вчера, до прихода сюда, наша компания охотилась с собаками на лису. Мы бежали за добычей вдоль занесенного снегом горного ручья — в облаках снежной пыли, взметаемых ногами и лапами, в непрерывном гуле человеческих голосов, зверином рычании чувствовалось биение жизни. Совсем по-другому встретило нас засыпанное снегом селение. В своем холодном послеполуденном безмолвии оно напоминало фантастический сон, постепенно обраставший подробностями. Мы обогнули мельницу, потом маслобойню, перешли ручей, замерзший по берегам, но с полыньей посредине, и свернули в усадьбу, где вовсю шло празднество. Передо мной предстала картина свадебного пира: в ярком свете ламп, под звуки свирелей и барабанов за столом с чарками в руках веселились хозяин и его многочисленные гости. Зрелище так меня поразило, что я снова усомнился в реальности происходящего. Впечатлений становилось все больше, однако они, наслаиваясь друг на друга, не теряли четкости. Так музыка, нежная и величественная, складывается из игры отдельных инструментов, где голос каждого звучит по-своему и, даже затихая, отчетливо различим, не теряется среди других и существует сам по себе.
Молодое сладкое рисовое вино, согласно обычаю, выставляли на столы в больших кувшинах, в которых оно созревало, и, когда в присутствии гостей снимали с узкого горла плотную хлопковую ткань, вино с легким шипением устремлялось вверх. Этот тихий звук не удавалось заглушить даже пронзительным всхлипываниям соны, доносившимся со двора. Алая камелия в отливающих серебром волосах хозяйки выглядела ярко и живо даже в сравнении с красными плиссированными юбками новобрачной. Молоденькие гостьи с блестящими черными глазами, полными весеннего тепла, тоже отпечатались в моей памяти — все вместе и каждая в отдельности.
Свет, который бил мне в глаза, отражаясь от сугробов снаружи, превратился в пурпурный с золотым обрамлением подсолнух, который невозможно было хоть на секунду удержать в памяти, так быстро он менял очертания. Вот и мои здешние впечатления, живые, яркие и красочные, как этот цветок, были столь же неуловимы.
Пурпурно-золотой подсолнух превратился в мерцающее, расплывчатое, золотисто-зеленоватое сияние.
— Цяосю, Цяосю!
— Вы меня звали?
Были ли сказаны эти слова? Мне нужно заглянуть в прошлое и, повернув время вспять, пуститься в погоню за их отзвуками, подобно тому, как гонят по снежному следу лису в надежде найти ее нору.
…На пиру любители выпить были уже во хмелю. Гости, прибывшие издалека, с зажженными фонарями стали со смехом и песнями расходиться по домам. Музыканты и другие помощники пошли на кухню, чтобы подкрепиться подогретым вином, мясными тефтелями и солониной. Потом те, кто хотел спать, с охапками соломы в руках двинулись в пустой сарай; другие же, освещая путь факелами, отправились на маслобойню, чтобы скоротать ночь за игрой в кости. Мне тоже нужно было где-то прилечь.
Хозяйка
— Цяосю, Цяосю, это ты?
— Да, я!
— Помоги мне отнести постельные принадлежности в дальнюю комнату.
Мы втроем вышли из зала, который еще совсем недавно был ярко освещен лампами и звенел музыкой, и свернули в тихий боковой двор большой усадьбы. Внезапная перемена обстановки и наша странная процессия усиливали нереальность происходящего. В комнате, где мне предстояло ночевать, неокрашенные стены из сосны отражали свет керосиновой лампы, накрытой начищенным до блеска колпаком. Только сейчас, при ярком свете, я смог как следует рассмотреть лицо девушки, которая несла мне постель.
Ей было лет семнадцать. Ясные глаза, невинный взгляд, маленький рот с приподнятыми уголками губ; высокая и довольно развитая грудь; толстая коса, похожая на черную змею. Разговаривая, она застенчиво улыбалась, словно не в силах сдержать тайную радость юности. Казалось, в этой улыбке было всё — смысл и ценность жизни, предчувствие и возможность счастья.
Но в тот момент девушка не улыбалась, а тихо стояла у резного изголовья кровати, помогая хозяйке стелить мне постель. Мне нечем было занять себя, я стоял у жаровни посреди комнаты, грея руки и с интересом наблюдая: алая камелия в волосах, будучи в движении, казалась неподвижной; лицо и фигура семнадцатилетней девушки, напротив, оставаясь в покое, пребывали в движении — это создавало странный контраст…
Я подумал: что видели эти чистые невинные глаза в маленькой затерянной в горах деревушке, где не наберется и двух с половиной сотен дворов? Какие песни льются из этих очаровательных губ, когда ей хочется петь? А ее спокойное сердце, приученное к протяжному вою волков в горах и шипению желтобрюхих полозов, свернувшихся вокруг чанов с водой, — способно ли оно отчаянно забиться из-за нового события, новой фантазии, нового искушения? И если бы я писал ее портрет, что запечатлеть в первую очередь: весенний свет в ее глазах или нежную улыбку ее губ? Видимо, я еще не отказался от мечты стать художником.
Мне было невдомек, почему не прислали обычного работника, чтобы подготовить мне постель. Разве это не избавило бы от лишних проблем? И почему девушка пришла не одна, а в сопровождении пожилой хозяйки? И обязательно ли ей уходить вместе с хозяйкой? А если нет, то что мне делать? Для меня это было поистине невероятное приключение. К тому же я был немного пьян и не мог удержаться от улыбки. Одолеваемый сомнениями, я выглядел, наверное, еще большей деревенщиной, чем местные.
Я сказал:
— Тысячу извинений за то, что незваный гость доставил столько хлопот хозяйке! И вам, сестренка, тоже. Госпожа, вы, должно быть, устали, вам уже давно пора отдыхать.
Ответ ясно читался в приподнятых уголках губ, едва сдерживающих улыбку:
— Зачем извиняться? Вы, горожане, такие вежливые! Вас зовешь — не дозовешься. А приехав, вы не пьете, не едите — только и делаете, что извиняетесь.
Горожане вежливы и обходительны, но нельзя сказать, что искренни и достойны доверия. Не зная, как реагировать на невысказанный упрек, я промолчал. Хотел сменить тему, но мне нечего было сказать.