Сон кельта. Документальный роман

Варгас Льоса Марио

Который час? Роджер все никак не мог привыкнуть, что живет вне времени. Какие же толстые здесь, в Пентонвиллской тюрьме, стены: как ни напрягай слух — все равно не доносятся ни перезвон колоколов, ни гул машин, ни голоса, ни свистки. Вправду ли он слышал иногда шум Излингтонского рынка или просто вообразил себе это? И сам теперь не знает. Ни звука. Ничего, кроме этой странной, могильной тишины, которая, вот как сейчас, останавливает ход времени, течение жизни. Прежде в камеру проникали хотя бы звуки самой тюрьмы — приглушенные шаги в коридорах, лязг железных дверей, гнусавый голос смотрителя, отдающего приказы надзирателям. Теперь и этого не стало. Безмолвие томило его, путало мысли, лишало возможности размышлять. Он взялся было за Фому Кемпийского, но сосредоточиться на чтении не смог и вновь положил книгу на пол. Начал молиться, но слова произносились с такой механической бездумностью,

что он оставил и это занятие. И надолго замер в напряженной, беспокойной неподвижности, устремив невидящий взгляд в какую-то точку на потолке, сквозь который, казалось, сочится сырость. Потом наконец уснул.

А сон, безмятежный и крепкий, унес его в сияющее, солнечное утро амазонской сельвы. Веявший над палубой баркаса ветерок умерял жару. Москитов не было, и Роджер на редкость хорошо себя чувствовал: исчезла резь в глазах, так мучившая его в последнее время и не поддававшаяся никаким мазям и каплям окулистов, и мышцы не сводила артритная боль, унялся геморрой, жегший ему нутро раскаленным железом, исчезли отеки на ногах. Ни один из недугов и хворей, приобретенных за двадцать лет в Африке, не терзал его сейчас. Он вновь стал молод и здесь, на этой реке, такой широкой, что берега ее терялись из виду, захотел повторить свои африканские безумства: раздеться и прыгнуть с борта и глубоко уйти в воду. И ощутить, как она — зеленоватая, в пятнах пены, плотная, прохладная — упруго подается под напором его тела, и вновь испытать ликование, когда, вынырнув на поверхность, он поплывет к баркасу, с тяжеловесным изяществом буйвола разрезая воду. С палубы капитан и еще несколько человек подают ему знаки, чтобы поднимался на борт, не рисковал утонуть или стать жертвой какой-нибудь якумамы — водяной змеи, которые достигают десяти метров в длину и способны заглотить человека целиком.

Где это было? Неподалеку от Манаоса? В окрестностях Табатинги? Или Путумайо? Или Икитоса? Вверх по реке шли они тогда или спускались? Какая разница? Важно, что он очень давно не чувствовал себя так свежо и бодро, и, покуда баркас, скользя по этой зеленоватой глади, глушил стуком мотора мысли Роджера, тот снова и снова озирал мысленным взором свое будущее и представлял, что будет с ним, когда он наконец-то уйдет с дипломатической службы и обретет полную свободу. Он покинет лондонскую квартиру на Эбери-стрит, уедет в Ирландию. Будет делить свое время между Ольстером и Дублином. И не позволит себе с головой уйти в политику. Час в день раз в неделю он будет посвящать самообразованию. Вновь возьмется за гэльский язык и когда-нибудь удивит Элис, заговорив на нем бегло и правильно. А прочие часы, дни, недели будут отданы настоящей, большой политике, первоочередной и великой цели — независимости Ирландии и борьбе против колониализма; он не станет попусту растрачивать время на интриги, ревность, мышиную возню соперничающих политиканов, мечтающих урвать свой клочок власти в ячейке, в партии, в бригаде, даже если для этого придется не только забыть об основной цели, но и действовать с ней вразрез. Он будет много ездить по Ирландии, совершать долгие походы по графствам Антрим, Донегол, Ольстер и Голуэй, забираться в такую глушь, как Коннемара и Тори-Айленд, где рыбаки говорят только по-гэльски, подружится с ними, с крестьянами и мастеровыми, со всеми, кто своей стойкостью, трудолюбием, терпением сумел свести на нет гнетущее присутствие колонизатора, сберечь свой язык, обычаи, верования. Он будет слушать их и учиться у них, будет писать статьи и стихи о молчаливом многовековом героизме простых людей, благодаря которым Ирландия не исчезла и сохранила себя как нацию.

Металлический лязг оборвал это блаженное сновидение. Роджер открыл глаза. Вошедший надзиратель протянул ему поднос с неизменным ужином — супом из манной крупы и куском хлеба. Он хотел было спросить, который час, но сдержался, зная, что ответа все равно не получит. Накрошил хлеба в суп и стал размеренно хлебать. Прошел еще один день, а тот, что будет завтра, может оказаться решающим.

Глава Х

Накануне отплытия в Путумайо Роджер захотел все же поговорить с британским консулом Стерзом начистоту. За тринадцать дней в Икитосе частые беседы их касались чего угодно, но затронуть главную тему Роджер не решался. Он знал, что своей миссией и так наживет себе множество врагов — и не только в Путумайо, но и во всей Амазонии; было бы попросту глупо прибавлять к их числу человека, который в случае весьма вероятных неприятностей сможет очень и очень ему пригодиться. Лучше, конечно, в самом деле не касаться щекотливой темы. Но все

же в последний вечер, когда они с консулом по установившемуся обыкновению пили портвейн и слушали, как барабанит дождь по цинковой крыше, как звенят капли по стеклам террасы, Роджер отринул благоразумие.

— Какого вы мнения о падре Рикардо Уррутиа?

— О настоятеле августинского монастыря? Я мало с ним имел дела. В общем хорошего мнения. А вы, кажется, часто виделись с ним за эти дни?

Догадывался ли консул, на какую зыбкую почву они вступают? В выпуклых глазах зажегся беспокойный огонек. Масляная лампа, стоявшая посреди стола, бросала блики на лысый череп. Веер в правой руке замер.

— Падре Уррутиа здесь всего год и ни разу не покидал Икитоса, — сказал Кейсмент. — Так что о Путумайо и обо всем, что там творится, не слишком осведомлен. Но зато он много рассказывал мне о другой человеческой драме — уже здесь, в городе.

Консул отхлебнул портвейна. Снова начал обмахиваться веером, и Роджеру показалось, что круглое лицо слегка покраснело. Снаружи за окнами бушевала гроза, слышались глухие, долгие раскаты грома, и вспышка молнии на миг выхватывала из тьмы дальний лес.

— Я говорю о детях, разлученных с семьями, — продолжал Роджер. — О тех, кого привозят сюда и продают в прислуги за двадцать-тридцать солей.

Стерз молчал и смотрел изучающе. Рука с веером ходила яростно.

— Если верить августинцу, едва ли не все слуги в Икитосе были в свое время украдены и проданы, — добавил Кейсмент. И, пристально поглядев собеседнику в глаза, спросил: — Это так?

Консул протяжно вздохнул и заерзал в кресле, не скрывая досады и раздражения. „Если бы вы только знали, как я рад, что завтра вы отбываете в Путумайо. Дай бог нам с вами никогда больше не видеться, мистер Кейсмент“, — ясно читалось у него на лице.

— Разве в Конго такого не происходило? — спросил он уклончиво.

— Происходило, разумеется, но все же было распространено далеко не так сильно, как здесь. Вы позволите один нескромный вопрос? Те четверо слуг, что работают у вас… Вы их наняли или купили?

— Получил по наследству, — сухо отвечал консул. — Достались вместе с этим домом и со всей обстановкой, когда мой предшественник мистер Кейзес вернулся в Англию. Нельзя сказать, что они работают по договору найма — здесь, в Икитосе, подобное не в ходу. Тем более что все четверо неграмотны и ничего подписать не могут. Я даю им стол, кров, одежду да, кроме того, еще и приплачиваю по мелочам, а уж это, будьте уверены, нечасто бывает в наших краях. Все они в любую минуту, как только захотят, вольны покинуть этот дом. Поговорите с ними, расспросите их — и узнаете, горят ли они желанием искать себе в наших краях другую работу. И услышите, что они вам скажут, мистер Кейсмент.

Роджер кивнул и отпил портвейна.

— Поверьте, я не хотел вас обидеть, — сказал он примирительно. — Я просто пытаюсь понять, в какой же стране оказался. Какие здесь, в Икитосе, ценности, какие обычаи. Поверьте, у меня и в мыслях не было учинять вам допросы. И вести себя как инквизитор.

Но лицо консула оставалось враждебным. Он медленно обмахнулся веером, и во взгляде, кроме ненависти, проступило теперь еще и отвращение.

— Да не как инквизитор, а как праведник, — поправил он и в очередной раз досадливо сморщился. — Или, если угодно, как герой. А я ведь вам уже говорил, помнится, что героев терпеть не могу. Пожалуйста, не обижайтесь, я говорю прямо, как есть. А что касается остального — постарайтесь избавиться от иллюзий. Вам не под силу изменить здешний порядок вещей, мистер Кейсмент. Ни вам, ни падре Уррутиа. А в определенном смысле можно сказать: этим детишкам повезло, что попали в семьи. Было бы в тысячу раз хуже для них расти в сельве, где их заживо бы жрали вши, где они умирали бы от лихорадки или еще какой-нибудь пакости, не дожив до десяти лет. Или надрывались бы на плантациях каучука. Здесь им лучше. Впрочем, предвижу, что мой прагматизм вас шокирует.

Роджер Кейсмент промолчал. Он уже узнал все, что ему было надо. И понял среди прочего, что с этой минуты в лице британского консула обзавелся еще одним врагом, с которым ухо придется держать востро.

— Я прибыл сюда нести дипломатическую службу своей отчизне, — продолжал консул, уставившись на плетеный ковер у себя под ногами. — И, уверяю вас, служу не за страх, а за совесть. Немногочисленных британских подданных я знаю и защищаю и помогаю им, чем могу. Стараюсь по мере сил развивать торговлю между Англией и Перу. Уведомляю правительство о ходе коммерческих операций, о прибытии судов, о пограничных инцидентах. Борьба с работорговлей или злоупотреблениями белых и метисов по отношению к индейцам Амазонии в мои обязанности не входит.