Сон Сципиона
Шрифт:
— При чем тут правда? — отрезал Марсель. — Эти люди чинят излишние неприятности. Разберись с газетой.
И Жюльен вызвал издателя.
— Вы собираетесь закрыть газету? — растерянно спросил старик. — Потому что мы напечатали то, что и так всем известно?
Лицо у Жюльена стало печальным.
— Мне очень жаль, — сказал он. — Вас предупреждали.
— Я не согласен. Ведь можно что-то придумать. Я дам обязательство…
— Вы его уже давали. А толку?
Старик задумался.
— Газета должна выходить, — сказал он. — В ней работают пятьдесят человек, и в нынешней ситуации им другой работы не найти. Репортеры, наборщики, их семьи… — Он уставился в пол, видя перед собой крах и разорение. — Скажите, — словно через силу продолжал он, будто
— Кто это?
— Малковиц.
— Я узнаю.
Жюльен вернулся к Марселю и передал ему предложение старика.
— Этот Малковиц… Он еврей?
— Думаю, да.
— Великолепно, — сказал Марсель. — Отлично придумано. Газета выходит, мы проявляем твердость и избавляемся от еврея, который еще полгода назад лишился бы работы, если бы ты делал свою. Кстати, проверь все газеты. Узнай, сколько там евреев. Намекни редакторам, что поставки им бумаги будут более падежными, если они внимательнее отнесутся к составу своих редакций. Тогда, возможно, управление по делам евреев хоть ненадолго оставит меня в покое.
— Почему? Я, правда, не…
— Выполняй, Жюльен.
— Но, Марсель, помимо всего прочего, это несправедливо.
И Марсель взорвался. В первый раз Жюльен видел, чтобы его друг настолько утратил самообладание.
— Перестань возражать мне, Жюльен, и не отнимай у меня времени своими придирками. Мне нужно управлять departament. Я вынужден буду сообщить добрым авиньонцам, что две тысячи молодых людей отберут к отправке на немецкие заводы. Мне приходится иметь дело с мелкой преступностью и саботажем. И мне все время дышат в спину Виши и немцы. А через три недели приезжает маршал Петен. И если увольнение нескольких евреев, которым вообще не следовало здесь оставаться, даст мне немного тишины и покоя, то чем раньше с ними разберутся, тем лучше. А теперь займись этим. Или я пошлю кого-нибудь еще. Понятно?
Ошеломленный такой вспышкой Жюльен отступил. Суть была ясна: все дело в приоритетах, и с логикой Марселя не поспоришь. В конце концов, что такое несколько увольнений по сравнению с полным развалом целой страны? Тем не менее поручение было ему отвратительно, и он медлил с его выполнением еще несколько дней, пока Марсель не подстегнул его снова. И еще раз. И наконец он поговорил с несколькими редакторами. Четверо евреев были уволены. Три газеты избавились от еще пятерых по собственной инициативе. Если бы он настаивал, увольнений было бы больше.
Зато он снова пошел к Марселю по поводу книг. И добился компромисса: Вальтера Скотта уберут в хранилище и выдавать будут только по особому разрешению. Десять человек поплатились за эту победу в защите знаний. Связи тут не было никакой, это были совершенно разные вопросы. Такую цену стоило заплатить. Наконец он перестал мучить себя, выискивая, как можно было бы решить проблему иначе.
А три недели спустя, в октябре 1942 года, Авиньон посетил маршал Петен, и на ступенях префектуры гостя встречал его верный слуга Марсель Лаплас. За эти краткие недели тревога Жюльена все росла, а Марсель едва не помешался от забот и хлопот. Казалось, полиция оккупировала все кафе, все рестораны; в город нагнали солдат патрулировать улицы, подозреваемых в нелояльности арестовывали среди ночи. Домохозяйкам запретили вывешивать белье в день великого события. С подоконников предписывалось убрать все цветочные горшки. И все же на улицах раздавали осмеивающие маршала листовки, и Марсель места себе не находил от беспокойства.
Но, во всяком случае — на взгляд Марселя, оно того стоило. Маршал прибыл и изъявил удовлетворение. Потом был большой прием, на который пригласили и Жюльена, и он пожал маршалу руку, почувствовал на себе твердый взгляд глубоко посаженных глаз и выслушал последовавшую затем речь. Маршал похвалил своего prefet и выразил надежду, что все его распоряжения будут выполнять; он критиковал так отравлявший жизнь Марселю Легион за допуск в свои ряды нежелательных элементов, за стремление
После его отъезда Марсель был на седьмом небе.
— Жюльен, друг мой, ты понимаешь? Ты это слышал? Мы победили! Маршал поставил их на место! Ради этого стоило трудиться! Теперь я смогу управлять departament, и никто не будет ставить мне палки в колеса и все время меня критиковать. Спасибо, милый друг! Спасибо.
Он бокалами пил шампанское, припрятанное до особого момента. Ведь у Марселя в то время был только один враг: те, кто старался подорвать его власть. И его победа казалась полной: он безмерно упрочил свое положение, стал наконец хозяином в собственном доме. Свою войну он выиграл.
Точно двадцать девять дней спустя, 8 ноября 1942 года, немецкая армия двинулась на юг из оккупированной зоны и прикончила то, что оставалось от Свободной Франции. Работа, какую проделал Марсель в своей войне с соперниками (списки евреев и коммунистов, иностранцев и нежелательных лиц, огромная картотека недовольных, опасных и подрывных элементов, реорганизация полиции), пришлась им весьма кстати. А жизнь Марселя вновь осложнилась.
В этот период мрака и безысходности Жюльен нашел себе утешение, занявшись наконец статьей об Оливье де Нуайене. Он умер, так ее и не закончив, поскольку вечно оставался ею недоволен, хотя, в сущности, и не хотел ее заканчивать, потому что тогда лишился бы убежища, каким она для него стала. Тема под его пером превратилась в исследование природы верности, ведь, как ему казалось, он изложил правду о судьбе поэта, впервые использовав полученные несколько лет назад сведения о графе де Фрежюсе. Он писал по вечерам и в воскресные дни у себя на рю де ля Петит Фюстери, погружаясь в прошлое, откуда возвращался, лишь когда наступал новый день, опять вынуждая его вернуться в настоящее, где его положение становилось все более затруднительном.
Под положенным академизмом горечь перемежалась с лиризмом, прослеживание на протяжении истории идеи верности к личностям и к политическим идеям с раздумьями над собственной ситуацией и попытками с ней примириться. Ведь он, как ему казалось, установил истинную причину участи Оливье де Нуайена: нападение на него не имело никакого отношения к Изабелле де Фрежюс.
Нет, оно стало следствием предательства Оливье, низвергнувшего Чеккани с самой вершины власти. Оливье выдал интриги кардинала его злейшему врагу, а не сделай он этого, Чеккани вполне мог бы стать следующим папой. Почему он это сделал? Разумеется, не ради денег — на это не было никаких указаний. Но, быть может, во имя идеала? Возможно, он считал, что папский престол должен остаться в Авиньоне? Но и это тоже выглядело неубедительно.
Тем не менее то, что он сделал, было очевидно. Письмо де Фрежюса сенешалю Эг-Морта с приказанием открыть ворота английскому войску, когда оно прибудет морем, хранилось в Национальном архиве в Париже. Поручительство от Чеккани сохранилось в счетных книгах банкирского дома Фрескобальди во Флоренции. И запись в ежедневнике папы ясно свидетельствовала, что подробности заговора предоставил segretarius 16 кардинала, а им в то время был Оливье де Нуайен. Заговор потерпел неудачу, это точно известно: Эг-Морт не достался англичанам, папа сумел выкупить Авиньон и остался в городе. Нетрудно, даже неизбежно заключить, что весь замысел рухнул из-за вмешательства папы. Чеккани впал в немилость, все его надежды унаследовать престол своего господина развеялись. Он лишился власти, был всеми оставлен и последние немногие годы жизни провел, объезжая свои епархии. И последняя ирония: после смерти Чеккани его роскошный дворец купил его заклятый враг кардинал де До.
16
доверенное лицо (искаж. лат.).