Сон Сципиона
Шрифт:
— Ты же, кажется, говорил, что они остановились на том берегу реки? — удивилась Юлия. — Разве здесь не итальянская зона?
— Теоретически, — кратко ответил он. — Не на практике.
Грузовик затормозил и остановился рядом с ними. Из окна высунулась белобрысая голова, и их внимательно оглядел голубоглазый молодой человек. Юнец, которого ни тяготы, ни война пока не коснулись. Он улыбнулся.
— Куда вы направляетесь? — спросил он на хорошем французском, хотя и с сильным акцентом.
— В Везон.
Немец подумал и пожал плечами.
— Я довезу вас до Камарета, если дорогу покажете.
Юлия встревожилась,
Милый мальчик, желающий оказать услугу и жаждущий благодарности за свою доброту. Когда он высадил их на окраине Камарета, откуда им оставалось всего двадцать километров пути, Юлия сказала вполголоса:
— Никогда больше так со мной не поступай.
Жюльен поглядел на нее. Она не шутила.
На следующий день в Роэ он показал ей все в доме — где дрова для печки и кухни, где колодец, и представил как свою невесту фермерам-соседям, которых попросил приглядывать за ней до его возвращения. Это они ему пообещали и свое слово сдержали твердо.
После его отъезда Юлия начала осваиваться. Неделю спустя она отправилась на прогулку и открыла для себя часовню Святой Софии.
Даже для атеистов и рационалистов существуют на свете места заповедные, и причину этого ощущения отыскать непросто. Шаги замедляются, голос становится тише и звучит мягче, а душу охватывает покой. Правда, у каждого человека заповедное место свое: святое для одного не обязательно будет таким для другого, хотя обаяние некоторых чувствуют все. И часовня стала
для Юлии таким местом, каким была для Жюльена Барнёва вилла с фениксом. Она ощутила это задолго до того, как поднялась на холм, следуя его совету. «Прелестное местечко, — сказал он. — И вид оттуда красивый». Она почувствовала, как в ней нарастает предвкушение, странное сочетание тихой радости и волнения, присущие тем, кто знает, что жизнь вот-вот раз и навсегда изменится. Она почувствовала часовню задолго до того, как за последним поворотом тропинки увидела ее среди деревьев, увидела бурьян и полевые цветы под осыпающимися стенами. Нет, она никогда ее прежде не видела, и все-таки она показалась ей умиротворяюще знакомой. Это чувство она приписала ощущению безопасности, в котором купалась с тех самых пор, как нашла Жюльена и поселилась здесь.
Дверь была не заперта: здесь не было ничего, что стоило бы охранять. Внутри стало ясно, что самыми частыми посетителями часовни были, пожалуй, козы и овцы. Установленный в девятнадцатом веке аналой сохранился — видимо, отвергнутый какой-то церковью, с выпирающими стенками, ни с чем там не гармонирующий, но все-таки лучше, чем ничего. И еще сумрак: крохотные оконца высоко под потолком были такими грязными, что света хватало только-только, чтобы заметить с десяток-другой записок на аналое. Взяв несколько, Юлия отошла к двери и прочла их.
«Милая святая, можно мне уйти от родителей и жить одной?» — спрашивалось на одной. А на другой значилось: «Благословенная святая София, стоит ли мне поискать
Тут она подняла глаза, и у нее перехватило дыхание — она увидела то, что осталось от росписи Луки Пизано. Панно были страшно повреждены, краска местами вздулась (из-за долгого небрежения), снизу были замалеваны (как она догадалась позднее) богохульствами в дни Революции, вверху потемнели от копоти свечей, горевших тут почти половину тысячелетия, но все же многое удавалось различить: святая непонятным жестом простирает руку к мужчине, приложив ладонь к его глазам. Ничего подобного она не видела.
Тотчас же она была очарована. Вот что привело ее сюда — роспись. Вот ответ на ее проблему. У нее не было под рукой ничего, чтобы рассмотреть получше: в карманах нашелся только коробок спичек, и даже распахнув как можно шире дверь, чтобы впустить тусклое зимнее солнце, она сумела увидеть лишь часть целого. Но хватило и этого. На следующий день она вернулась и взялась за работу.
Находка заставила ее вернуться к художественным офортам, способствовала этому и война. Как Жюльен мучился из-за нехватки мыла, так Юлия терзалась из-за отсутствия красок. Она попыталась составлять их сама, но не хватало множества ингредиентов. Даже в четырнадцатом веке пигменты привозили издалека. Из-за войны торговля сократилась до уровня, невиданного со времен Манлия Гиппомана.
Она помешалась на бумаге, училась узнавать ее различные свойства на ощупь. Она покупала старинные книги ради пустых страниц в начале и конце и даже попробовала делать бумагу из тряпок, особенно ценимую в шестнадцатом веке. Пальцы у нее вечно были в чернилах, которые она изготавливала сама по рецепту, который Жюльен списал для нее из книги в библиотеке (городской библиотеке, ныне уютно устроившейся в роскошном дворце кардинала Чеккани). Ногти она обрезала почти до мяса и часами вымачивала в лимонном соке руки, чтобы их отчистить. Печатный станок она смастерила сама, точнее, поручила местному кузнецу сконструировать его из старого бельевого катка и тяжелой железной рамы, оставшейся от кровати.
Она гордилась своим творением: офорты с него получались не хуже, чем в мастерских парижских печатников, а само создание станка давало простор ее склонностям к ремеслу. Ей казалось, что неизвестный художник, мастер святой Софии, как она его окрестила, ею бы гордился. У нее не было денег, зато предостаточно времени, на которое она не скупилась, тщательно вычерчивая детали и поглощая в чудовищных количествах красное вино в обществе кузнеца за обсуждением чертежей и практического их воплощения. Начав с надзора за его работой, она под конец превратилась в послушного подмастерья: стачивала окалину, придерживала щипцами железные бруски, пока он ковал и сваривал. Пока он подгонял детали, она сидела в его мастерской с медной пластиной, которую сама себе навощила, и быстро процарапывала набросок Пьера Дюво за работой: серьезного человека, худощавого для кузнеца, с темными глазами и проницательным взглядом.