Сон «Святого Петра»

Черкашин Николай Андреевич

В ту минуту я ничуть не кривил душой, ибо ясно понимал: единственное, чем я мог хотя бы отчасти искупить свою вину перед Михайловым, — это не дать пропасть в трудное время его жене и приемному сыну…

В тот же день Надежда Георгиевна сообщила о моем приезде Оленьке, она так и не захотела стать приват — доцентшей, и у нас состоялся весьма радостный вечер; описывать его не берусь. Скажу только, что очень скоро мы с Ольгой Адамовной, урожденной Зимогоровой, обвенчались в той самой форосской церкви, где братья Михайловы проводили свои опыты. Свадьбу сыграли на даче Дмитрия Михайловича, да не одну, а сразу две, так как осенью двадцать третьего решилась и судьба Надежды Георгиевны. Она приняла предложение Дмитрия Михайловича и переехала вместе с Палей жить к нему в Форос. Мы же с Оленькой поселились в комнатах

Михайлова, и таким образом все устроилось расчудесно. Кроме одного, я нигде не мог найти работу. Кому нужен студент-недоучка? Кому нужен списанный по здоровью вахтенный начальник? В ту пору кораблей в Севастополе по пальцам пересчитать… В вахтеры — и то не брали. Нэп. Безработица… А через год, когда у нас Иринка родилась, положение мое сделалось хуже губернаторского. Стал я картинки акварелью писать. Гальку маслом расписывать: «Привет из Крыма». Возил в Ялту. Курортники покупали. Потом лепить начал. То по заказу горкоммунхоза, то черноморский ПУР заказец подбросит. «Морзаводец с кувалдой». «Пограничник с собакой». «Краснофлотец бьёт в рынду». «Колхозница со снопом». «Девушка с копьем»… Пошло дело. Деньги появились. Но не думайте обо, мне совсем уж плохо. Я ведь и для души писал. И даже когда своих птичниц и рабфаковцев ваял, я им лица делал живыми. То есть придавал им точное портретное сходство с людьми дорогими и близкими сердцу, которых знал, любил, помнил. У них только снопы да кепки были бутафорскими, а вот носы, губы, лбы, скулы — все это из жизни, все это на кончиках пальцев, — с душой и трепетом. «Девушка с копьем», та самая, что в Ретро-парке покалечена, — это моя жена-покойница, все с натуры. Иной раз посмотришь с такой робкой-робкой надеждой — «а вдруг оживет?». В этом, знаете ли, есть своя мистика — живых людей в гипс переводить, а потом встречаться с ними окаменевшими, когда их давно уж нет на белом свете… «Колхозник с косой»… Вы заметили, какая у него бородка? Не лопатой, нет… Там же аккуратнейшая эспаньолка, какую носил незабвенный Дмитрий Михайлович… Теперь ни косы, ни эспаньолки. С подбородком отбили. Да-с.

Гордый облик Надежды Георгиевны, жены кавторанга Михайлова, я воплотил в фигуре «Комсомолки с книгой», или «Вузовке», как значится в каталоге… Ужасное слово! Неприличие какое-то… Вы подумайте только, сказать о девушке — «ву-зов-ка». Черт знает что!

— Простите, — перебил его Шулейко. — А самого Михайлова вы не изображали?

— Нет. В тех фигурах, что выставлены в Ретро-парке, Михайлова нет.

— А фотографии его у вас не сохранилось?

— У меня вообще ничего не сохранилось. Думаю, что фотографий Михайлова вы нигде не найдете. Во-первых, он не любил фотографироваться; во-вторых… Вот во-вторых-то я и хочу все рассказать… В 1931 году я отформовал для Матросского клуба бюст Сталина. Цемент оказался некачественным, и голова вождя дала трещину. Меня арестовали, обвинили в контрреволюционной деятельности, припомнили офицерские погоны. Но следователю показалось и этого мало — пришил шпионаж в пользу Турции за то, что накануне ареста разжег костер на берегу моря, а значит, подавал сигнал турецким подводным лодкам. На самом деле мы праздновали Олин день рождения и в развалинах Херсонеса жарили вечером на костре мидий… Дали мне на всю катушку — двадцать лет лагерей плюс пять ссылки. Вот тогда-то я и сказал себе: «Сие есть кара. От судьбы не уйдешь». И принял свою участь как заслуженную, ибо «Святой Петр» снился мне едва ли не каждую ночь. После ареста совесть меня отпустила. Я искупал свою давнюю вину. Строили дорогу в приполярном Урале. Каково мне там пришлось — перечитайте «Один день Ивана Денисовича». На девятый год я превратился в старика-доходягу, хотя мне не было еще и сорока пяти. В ту зиму я уже готовился «к отправке на волю с фанерной биркой на ноге». Надо было найти спасение… И я его нашел. Помог мне в том не кто иной, как… капитан второго ранга Николай Михайлович Михайлов…

В конце сорокового года я, ни на что особенно не надеясь, написал письмо наркому обороны о том, что располагаю важными научными сведениями, которые могут быть использованы для защиты СССР. Упомянул о работах Михайлова на подводной лодке «Сирена».

Случилось чудо — меня отправили в Москву в Особое техническое бюро под началом весьма энергичного инженера-изобретателя Бекаури.

Особым

наше техбюро называлось потому, что в нем преобладали репрессированные конструкторы. Наша группа разрабатывала сверхмалую подводную лодку «Пигмей». Для ее испытания я и еще несколько инженеров были направлены в Севастополь. Мы приехали туда за неделю до начала войны да так там и застряли, став как бы неофициальным филиалом Остехбюро.

Об Оле и дочери я ничего не знал — осужден был без справа переписки, В город нас не выводили. Но я нашел способ побывать дома… И вот вхожу я в родные комнаты в сопровождении двух работников НКВД. В кабинете Стеша клеила новые обои.

— Здравствуй, Стеша.

— Здравствуйте, коли не шутите, — отвечает она со стремянки.

— А где Ольга Адамовна?

— Там, где и все жены врагов народа. Где же ей еще быть-то?

Пропустил я это мимо ушей.

— Здесь в шкафу хранились чертежи. Целый рулон… Онас собой их забрала?

— Я ей в чемоданы не заглядывала! — Стеша пришлепнула и разгладила на стене новый лист обоев… Летом сорок второго, во время массированного авианалета, тяжелая бомба попала во флигелек, где размещался «филиал Остехбюро». Я едва выбрался из-под дымящихся обломков и, оглушенный, побрел, покачиваясь, наугад… Меня никто не хватился, никто не остановил. Шел последний штурм Севастополя… Кому я был нужен? Глупо было идти в комендатуру и просить: «Арестуйте меня снова». Но и оставаться на виду в городе, где суд правился по законам осадного положения, тоже было нельзя.

Не помню, как добрел я до старого итальянского кладбища… Старинные склепы заросли бересклетом так, что по дорожкам, когда-то ухоженным, а теперь запущенным, пришлось пробираться как по непроглядным зеленым коридорам. Солнечные блики играли на замшелых ликах мраморных ангелов и скорбящих богинь. Вдруг двери одного из склепов приоткрылись с ржавым скрипом, и из сумрака гробницы выбралось существо в драном матросском бушлате, стоптанных опорках и татарской тюбетейке. Заметив друг друга, мы оба замерли — испуганно, настороженно, выжидающе…

— Чего тут забыл? — спросило существо, заросшее седовато-рыжей старческой бородой. Трудно было узнать в кладбищенском стороже некогда блестящего капитана 1-го ранга русского морского агента в Риме барона Дитерихса. Но я узнал и невесело усмехнулся.

— Честь имею, господин каперанг, мичман Покровский. «Святой Петр» помните?

Дитерихс огляделся по сторонам.

— Прошу вас называть меня только по имени — Теодор Августович. Можно проще — дядя Федя.

Я устало опустился на могильную плиту.

— Чего вы боитесь? Мы и так уже на кладбище. Можно сказать, одной ногой в могиле… Кстати, не сдадите ли мне один из этих уютных особнячков? — кивнул я на склеп. — Вижу, вы тут вполне обжились.

— Я-то здесь по долгу службы. Сторожем при кладбище. А вы теперь кто?

— Кто я? Если хотите, зэк, расконвоированный авиабомбой… Небо выпустило меня на свободу… Но, боже мой, какая встреча! — захохотал я вдруг после всего пережитого. — Везет вам на Италию, Теодор Августович!.. Пардон, барон, дядя Федя. Сколь славен путь от морского агента в Италии до смотрителя итальянского кладбища в Севастополе!..

— Вы тоже сделали себе неплохую карьеру, — усмехнулся Детерихс. — Сколько вам оставалось трубить?

— Пустяк! Всего каких-то жалких одиннадцать лет… Так могу я рассчитывать на персональный коттедж?

— Идемте, — хмуро бросил «смотритель». — Персональный не обещаю. Вам придется разделить общество с останками пьемонтского графа Мартинелли и сбитым летчиком германской авиации…

Дитерихс нырнул в темень склепа, пропустил меня и прикрыл створки входа.

В погребальной камере горела свеча. Худощавый блондин с неровноотросшей бородкой, в обрывках авиационного снаряжения радостно стиснул ему руку:

— Майор Хохберг… Наконец-то кончилось это жуткое одиночество!

В темноте дни тянутся особенно медленно. Наверху гремела канонада. Со сводов склепа сыпалась бетонная крошка. Мы с Хохбергом резались на саркофаге в скат.

Этот майор Хохберг сослужил мне добрую службу. Через месяц, когда в Севастополь пришли немцы, под его поручительство мне выдали аусвайс — пропуск и вид на жительство. Нашлась и работа по специальности: я формовал бетонные кресты для большого кладбища немецких солдат.