Сон-трава. Рассказы
Шрифт:
Р. Тайгу
– Подумай, может, все-таки со мной уедешь? – мама скользит глазами по пассажирам вокруг. Я молчу. Сколько можно объяснять. Рассматриваю свои короткие, когда-то вишневые сапоги на искусственном меху, в том, другом, мире они мне нравились. Но здесь снег засыпается внутрь, подошва скользит по наледям, до весны бы дотянули. – Слушай, у тебя даже куртки зимней нет, – доносится до меня ее голос. Мы стоим в душной деревянной избе сельского аэропорта. Вот-вот приземлится
– Ты папе от меня передавай привет, ладно? Скажи, что все в порядке, – у меня противно меняется голос, появляются слезливые нотки. Отворачиваюсь, впиваюсь глазами в снежные перекаты хребтов. Мне хорошо здесь, за четыре тысячи километров на восток от прежней меня. Посреди еще неизвестного и откуда-то все равно родного мира, я будто только родилась и учусь ходить. Морозное, залитое солнечным сиянием сибирское пространство насквозь пропитано ультрамарином. Снег под ногами рассыпчатый и голубой. Долго иду рядом с танцующей над дорогой поземкой. Гудит улетающий самолет, смешно махать ему рукой.
Редкие машины шелестят мимо, одна притормозила, ускоряю шаг.
– Здрасьте, вы куда? А, хорошо, я до своротка.
На переднем сидении женщина оборачивается, смотрит на меня, я знаю этот взгляд, сейчас начнутся расспросы. «Ты кого тут делаешь?». Это пароль. Если не знаешь правильный ответ, то дальше будет настороженно: «Сама-то откуда?».
– Откуда? – женщина на переднем сидении делает глубокий вздох, потом отворачивается и устало, на выдохе, глядя в окно: «Изжоги какие-то».
До меня не сразу доходит – изжоги… она хочет сказать изгои. Сижу притихшая, ну че, в точку.
– За братом я приехала, он… да блин, каким братом, у меня вообще братьев нет. Но в такую даль нельзя просто так, надо с какой-то целью. Всегда хотела, чтобы у меня был брат. Помню, как моя грузинская бабушка гладит меня по голове и говорит что-то моему отцу с нежностью и тревогой, я не понимаю грузинский. «Она внука очень хотела».
Каждое утро вглядываюсь в усыпанное морозными перьями окно. Хожу полоскать белье. Все веселее закручивает река спирали своих водоворотов. Все холоднее делаются дни и прозрачнее ночи. Сиреневая ледяная вода в полынье, лед вокруг нее ломкий, будто проверяет, крепка ли жизни нить, силен ли смерти просвет.
Стою у самой двери в жаркой молельной избе. Свечи шириной с ладонь, самодельные, в ряд на полу. Иконы, все без окладов, темные, как египетская ночь, и каждой будто сияние. Книги древние, смотреть в их сторону боязно.
Накануне дед Кирьян, кержацкий наставник, глядит на меня с заметенного крыльца внимательно: «Ты чья будешь, доча?».
Женщины строго шикают, охают, повязывают мне платок до самых бровей. Ладно, заходи. Рождество у кержаков Уймонских встречаю.
Мне потом долго будет мерещиться, как обдает в лицо свечным жаром от земных поклонов. И будто кто-то невидимый перебирает намоленной лестовкой чьи-то древние имена.
Длинная ночь растворяется в робком утреннем свете. Слышу:
– Вот и Христос народился, доча, с праздником, – женщина в сером теплом платке протягивает в подарок банку домашней сметаны. Сокровище.
– Спаси Бог.
Как после той лютой ночи, когда в ледяных сенях слушала чей-то нечленораздельный хрип.
– Спирту дай. Урою тут вас всех. Хозяина, сука, позови.
Дверь между нами тонкая, тесовая. Он шарахает по ней кулаками, ногами. Сыплются опилки с потолка, трещит старый тес. От страха скулит собака в будке. Я с колуном в руках, как припадочная ору ему через дверь.
– Вали отсюда, вали откуда пришел! Нет у меня ничего. Если дверь сломаешь, зарублю тебя на хрен, прямо здесь зарублю.
Стихло все внезапно, как и началось. По снегу заскрипели удаляющиеся тяжелые шаги. Больше не приходил. То ли замерз в ту ночь, то ли убили – не знаю.
– Ты откуда приехала? – ласково спросит меня Лукерья Ефимовна, когда я в скорости загляну к ней по приглашению и застыну на пороге. Внутри натоплено, начисто выбелено, стулья бирюзовой краской покрашены, коврики пестрые, половицы широченные, по узким окошкам герань и фиалки.
Иконы в дальней комнате за вышитой занавеской мелькнули темными огромными краями. По старой вере иконы должны быть без окладов, грех святые образы под мирскими украшениями прятать, да еще и гвозди в них вколачивать. Так и темнеют нетронутые с семнадцатого века, прадедами принесенные, словно вкопанные навечно столбы, держащие небеса с золотыми звездами.
Светло от них в этом мире, чисто, правильно.
– Чья ты, доча? Ты чья?
Три М
Нити вечные судьбы
Тянут Парки из кудели,
Без начала и без цели.
Д. Мережковский
Вначале был пустая квадратная рама, устойчивая и необъятная, как старый широкий кедр. Рама появилась между мирами, залитыми светом. Потом возникли руки, держащие клубок прочных нитей молочного цвета. Началось творение. Руки превращали нити в тугие струны основы. Основа натянута, пришло время делать заработку, перебирать и соединять нити в пары. Одни попадают в ближние, другие в дальние, снова в ближние и опять в дальние.
В роддоме безлюдно, вечер, суббота, июльское марево смешано с дымом горящих вокруг торфяников. Девочка родилась помятая, лиловая, зато быстро. Духота, открытые окна затянуты марлей, у мамы нет молока, ни одной капли нет.
Папа хотел назвать девочку Мая, но маме это не нравится, нет такого имени.
Таких девочек миллион, тьмущая тьма, у которых папа и мама пытались друг друга любить или хотя бы договориться, потом отчаялись и очень устали. Не счесть таких девочек. Они как весенний снег, питают землю, растворяясь в буднях школ, институтов, профессий, выходов замуж, разводов, повзрослевших детей, постаревших родителей.