Шрифт:
Вадим Ярмолинец
Сон в зимнюю ночь
Вся эта история приключилась со мной, когда я только приехал в Нью-Йорк. Было мне тогда, дайте сосчитать - 23 года. Я только что окончил филологический факультет Новороссийского университета, где был единственным молодым человеком на курсе из 50 красавиц. Одноклассники, которые пошли в политехнический или в строительный учиться на инженеров, смотрели на меня как на баловня судьбы, которая забросила его в шахский гарем. Строго говоря, мужья некоторых моих однокурсниц не были шахами. Они были моряками дальнего плавания, но их женам повезло в жизни точно, как женам шахов. У них были все земные блага, кроме одного - нормального мужа для удовлетворение насущных потребностей молодого
Трудно передать, как я не хотел покидать свой гарем. Проводы были душераздирающими. За месяц до отъезда, моя жизнь окончательно потеряла связь с реальностью. Мне казалось, что я нахожусь в плену у русалок на дне моря шампанского. Я начал всплывать к воздуху и солнцу только по дороге на вокзал. Ах, какие отчаянные признания в любви слышал я под уплывающими в прошлое кронами платанов моих улиц! Какие руки ласкали меня! Какие соленые от слез губы целовал я!
Но вот, наконец, я был усажен в поезд, отправлявшийся в пограничный город Чоп. Друзья, увидев, как вздрогнул и двинулся прочь перрон с моими возлюбленными, я разрыдался, как дитя. Да, хотите смейтесь, хотите нет, но это была родина и я предательски бросал ее! Ради какой такой счастливой неизвестности, скажите мне на милость?! Не знаю.
Но молодость есть молодость. В районе станции Одесса-Сортировочная я уже говорил себе, что, мол, ничего, не страшно, там, за океаном, я смогу восполнить эту потерю. Там, я знал, есть город-праздник Нью-Йорк, где моя жизнь будет еще ярче и веселее настолько, насколько ночная Таймс-сквер ярче и веселее ночной Дерибасовской - угол Преображенской.
Мои родители поселились в Филадельфии. Через полгода я бежал из этой деревни. В Нью-Йорке я поступил в единственно доступный мне - нищему иммигранту -- общинный колледж Кингсборо, лелея полубезумную надежду через год перевестись в Колумбийский университет. По вечерам и выходным я садился за баранку крепко помятого "Олдсмобиля", зарабатывая ровно на оплату убогой комнаты, которую снимал в Си-Гейте, и обед в виде чашки китайского супа с лапшой. Эта жизнь была ничуть не веселее филадельфийской, но настоящая была уже совсем рядом, с шикарными ресторанами, концертами, лимузинами и манекенщицами на высоких каблуках. Чтобы шагнуть в этот сверкающий мир мне оставалось только приобрести полезную специальность и работу. А для этого, надо было, как говорится, учиться, учиться и еще раз учиться.
Поразительно, но первая женщина, которую я встретил в Нью-Йорке, была тоже из породы жен падишахов и моряков. Ее звали Олей. Это имя и сейчас воскрешает у меня в памяти ее по-детски пухлые губки и чудесные карие глаза, глядящие на меня из-под косой соломенной челки. Оленька. Она жила в Парк-Слоупе. В огромном трехэтажном браунстоуне, из высоких окон которого был виден Проспект-парк. Ее муж почти все время проводил в России, куда переправлял из Америки то видеомагнитофоны, то компьютеры, то замороженные куриные ноги.
Мы познакомились в начале зимы перед самым Рождеством, когда весь город был расцвечен светящимися гирляндами. В тот вечер диспетчер отправил меня в Вильямсбург, взять клиентов у "Питера Люгера". Они стояли у кромки тротуара. Крупный мужчина в шикарной лисьей шубе был так пьян, что его подруге приходилось предпринимать изрядные усилия, чтобы он не упал. Лица ее я сразу не разглядел - она тоже была в шубе и в меховой шапке. По ее наполненным настоящим отчаянием репликам, он только мычал в ответ, я понял, что они вынуждены были оставить свою машину возле ресторана и теперь она очень переживала за ее сохранность. У дома она обнаружила, что ее спутник спит мертвым сном. Чуть не плача от бессилия и обиды,
– Свинья!
– голос ее сорвался от обиды.
– Только приехать домой и так нажраться!
Она ушла в комнату и по ее слегка заплетающейся походке, я понял, что трезвой она могла казаться только на фоне своего в дым пьяного кавалера.
Вернулась она уже без шубы. Я увидел миниатюрную блондинку лет 35 в черном платье и черных замшевых сапогах на тонких каблуках.
– Слушай, - обратилась она ко мне.
– Ты можешь сделать мне еще одно одолжение? Я тебе заплачу.
Она посмотрела на меня так, словно взвешивала, можно ли мне доверить что-то важное, потом решилась. Просьба ее сводилась к тому, чтобы я снова съездил в Вильямсбург и пригнал их машину. Мне были вручены документы и ключи.
– Я бы поехала с тобой, но боюсь оставить его одного, - она кивнула в сторону прихожей.
– Еще вырвет и захлебнется.
Я кивнул.
– Ты меня не подведешь? Я же совершенно не знаю тебя.
Я протянул ей ключи обратно, но она махнула рукой, мол, будь что будет.
Подойдя к храпящему на полу мужу, она опустилась перед ним на колени и похлопала по щекам. Это не произвело на того ровным счетом никакого впечатления.
Когда я вернулся в их новеньком благоухающем кожей "Ягуаре", в прихожей стоял богатырский храп. Хозяйка сидела на кухне за бутылкой вина, подперев голову рукой и поливая стол слезами. Лицо ее было полосатым от потекшей туши.
Я положил ключи и документы на стол, а она, закрыв кулачками лицо, затряслась от рыданий.
Что вам сказать, дорогие товарищи телезрители. Эту кинокартину я видел ровно тысячу и один раз. И я знал, чем она могла кончиться, но в ту ночь, я хотел только одного - получить свой гонорар, который, по моим консервативным подсчетам должен был составлять не менее 50 долларов, и ехать к себе в Си-Гейт. Жизнь в Америке научила меня ставить материальные вопросы на первое место. И поэтому, постояв перед ней в тщетной надежде, что она вспомнит обо мне и своих финансовых обязательствах, я в конечном итоге сказал:
– Слушай, со всеми случается. Утром он опохмелится и все будет в порядке.
От моих слов слезы из нее хлынули прямо таки потоком. Раскачиваясь и сотрясаясь от рыданий, так что слова из нее выпадали по слогам, она стала твердить: "Да ничего уже не будет! Ничего!" Выплакав эту порцию обиды, она, стуча бутылкой по краю бокала, налила себе еще вина. Когда она стала пить, руки ее так тряслись, что вино полилось на платье. Все это являло собой такое жалкое зрелище, что я попытался забрать у нее бокал. И вот тут-то это и случилось. Я потянул бокал к себе, а она потянулась за ним и оказалась совсем рядом со мной. Какое-то время мы тянули этот бокал каждый в свою сторону, а потом, словно устав от этого совершенно непродуктивного занятия, как-то одновременно его отпустили. С сухим хрустом он рассыпался по полу, а она упала мне в объятия и прижавшись, как ребенок, судорожно заговорила:
– Только не оставляй меня здесь одну! Только не оставляй меня! И не смей мне отказывать! Не смей! Ты слышишь?
Конечно же я мог освободиться от ее рук и сказать "прощай" ей, а главное - своим заработкам. Оставшись, я еще мог на что-то рассчитывать. И потом, примите во внимание, что мне было тогда 25 лет, из которых последние полгода я ел китайский суп, корпел над учебниками, крутил баранку "Олдсмобиля" и мечтал только о том, чтобы сдать экзамены и получить стипендию. Короче говоря, я был уведен в спальню, раздет, брошен в постель королевского размера и изнасилован с совершенно головокружительным самозабвением.