Сон Вовы
Шрифт:
– Дурак!
– смеюсь я.
– Сорви мне лучше вон тот светленький цветочек, во-о-н тот...
– Не могу.
– Отвечает, и я сама вижу, что цветочек что-то слишком уж мал, меньше невидимой пылинки, как это я его углядела?
Мы идем дальше по легкому серебряному мостику - точной игрушечной копии нашего Крымского моста в Москве - на малюсенький островок, засаженный лилипутскими ивами и беседками ( их почему-то называют перголами). Заглядываем вовнутрь. Под вздымающимися куполами, оказывается, нашел вечный приют чей-то нескончаемый трогательный роман. На облупленных стенах хорошо, как
ЗДЕСЬ БЫЛИ ПЕТЯ МАША КОЛЯ НИНА СЕРЕГА АНДРЕЙ ЕВГЕНИЙ СВЕТЛАНА ВАСИЛИЙ ВИКТОР ЛЕНА + С.В. = ЛЮБОВЬ С.В. + ЛЕНА = ТО ЖЕ САМОЕ МАМА ЛЕНЫ! БЕРЕГИ ДОЧКУ, А ТО БУДЕТ ВНУЧКА.
ВСЕ, КТО ЭТО ПИШЕТ, БУДУТ НАКАЗАНЫ!
АХ, ДЕВОЧКА, ДЕВОЧКА ЛЕНА!
ТЕБЯ Я ВСЕ ВРЕМЯ ЛЮБИЛ, НО МАМА ТВОЯ БЫЛА ПРОТИВ, ЛЮБОВЬ Я НЕВОЛЬНО УБИЛ.
Смущенные, мы бежим отсюда прочь... и вновь оказываемся перед домом-дворцом. Но от его старинного благородства почему-то ничего не осталось, на фасаде в человеческий рост грудью встали цифры: 1948. Над фасадом каменеют злаки. Из окон летят слова знакомой песни:
И врагам никогда не добиться, Чтоб склонилась твоя голова, Дорогая моя столица, Золотая моя Москва!
Две маленькие фигурки, крепко взявшись за руки, входят в высокие двери.
Их встречают. Это - дядька в больших, пышных усах, сторож здешних мест.
– Добро пожаловать!
– Лукаво улыбаясь, говорит дяденька.
– Добро пожаловать, мамкино отродье...
Он весь словно состоит из сплошного куска мяса, и мы неприятно пугаемся, но он, улыбаясь, приглашает:
– Добро пожаловать в наш детский кардиологический санаторий! Если сердчишко там пошаливает или еще что... Входите, входите, мамкино отродье... Раньше здесь дворянское гнездо было для помещиков, потом Берия с детишками гулял среди серебряных елок, лысый черт им в бок, ну, а потом все народу отдали, сделали санаторию для всех.
– Дядька в усах по-доброму смеется, подталкивая фигурки вперед.
– Входите, входите в детский рай...
Мы входим. Дядька мурлычет в усы. Под затихающие звуки его песни мы бредем по длинным комнатам, похожим на коридоры. Они выползают один из другого, тянутся без начала и конца, без входа и выхода, все прямо и прямо.
Мы идем, а мрак все сгущается, темень такая, что хоть оба глаза выколи, но смотреть все равно некуда. Как под землей, в самой глубокой ее внутренности. Ни света живого сюда не проникает, ни звука, только тихо, тихо, осыпается откуда-то сверху земля, обнажая железные прутья арматуры. Эти прутья торчат, как кости, выступающие из живых, сломанных конечностей, рук и ног. Земля сыплется со сводов, ее плотной взвесью заполнен весь воздух, так что трудно, невозножно дышать: твои глаза, губы, легкие, сердце - всего тебя засыпает земля...
Но дверь светится где-то рядом - она там, впереди. Мы устремляемся к этой двери, добегаем, но прямо перед ней вдруг останавливаемся, как вкопанные; какой-то страх не дает нам открыть ее и войти...
– Ну что, хороша светлица?
– раздается рядом зычный голос дядьки в усах.
– Сладенько вам тут будет почивать на мягкой землице!
– Он хохочет и смех, его жутким эхом отдается в мертвых, пустых коридорах, а потом столь же зловеще затихает, уходя еще глубже, под самую землю. ...Мы открываем
Вдоль стен до самого потолка построены какие-то странные деревянные сооружения, вроде птичьих насестов.
– На этих вы внимания не обращайте, - дядька кивает на насесты.
– То неживые здесь сидят, похороненные, да не отпетые. Скудельное это место, мамкино отродье, сваливали сюда всех без разбора - всяких там бродяг, странников, кто погиб от мора или от пули, самоубивцев, мучеников, всех, стало быть, кто не заслужил своего отдельного места на кладбище, лысый черт им в бок. Хотя в основном, конечно, тут у нас дети школьного возраста...
И тут мы видим, что на насестах не птицы, а множество разного детского народа.
Мальчики и девочки. Одетые и нагие. Кто как зацепился - лапкой, ножкой, ротиком.
И все как один смотрят на нас круглыми, птичьими глазами...
Волосы встали у нас дыбом! Холодный пот градом покатился по лицу! Нам показалось, что и над нами уже безвозвратно сомкнулись земляные своды, и нет нам пути назад. Будто и не было нас там, наверху, где свет и радость, а осталось от нас лишь воспоминание в безутешных родительских сердцах два белых пятна вместо детских лиц в их страшных ночных снах.
Все было кончено! Для нас начиналась какая-то иная, страшная жизнь. Мы смотрели и не видели, ощущали, но не чувствовали, врастая в темноту. И вдруг глаза наши, волей-неволей привыкнув, стали различать в этой темноте слабые переливы "черного цвета. Он уже не казался нам однородным, у него было множество оттенков и переходов, и в этом разжижающемся мраке стали проступать светлые полосы и струи, словно лучи тайных, простреливающих насквозь прожекторов. Затем всполохи света начали принимать какие-то отчетливые, знакомые очертания - и вот мы уже ясно видим перед собой множество живых детских фигурок, прозрачно светящихся, словно фарфор, маленьких ручек и ножек, отглаженных школьных воротничков, алеющих пионерских галстуков. И вдруг из черных траурных рам насестов как будто бы хлынула на нас чудесная голубая лазурь, наперебой зазвучали голоса:
– За что все хотели нас убить?
– Мы кричали в гимназии ура. Наши ученики мечтали о каком-то рае, где все будут блаженствовать...
– Сперва всем было весело...
– Очень скоро стало плохо...
– Я поняла, что такое революция, когда убили моего милого папу...
– Было нас семь человек, а остался один я...
– Папа был расстрелян за то, что был доктор...
– У нас дедушка и бабушка умерли с голоду, а дядя сошел с ума...
– Когда папа умер, я сама не могла ходить. А в страстной четверг умерла и мама...
– Брата четыре раза водили на расстрел попугать, а он и умер от воспаления мозга...
– Мы полгода питались крапивой и какими-то кореньями...
– Все наши реалисты погибли. Домой не вернулся никто. Убили и моего брата...
– Я ходил в тюрьму, просил не резать папу, а зарезать меня. Они меня прогнали...
– Приходил доктор и, указывая на маму, спрашивал, еще не умерла? Я лежал рядом и слушал это каждый день, утром и вечером...
– Это было время, когда кто-то всегда кричал ура, кто-то плакал, а по городу носился трупный запах...