Сонадариум. Полёт Ли
Шрифт:
Было утро, легко-серое утро начинающегося. «Вы не знаете о какой погоде на сегодня мы договорились?», переговаривались негромко между собой соседи по автобусу, а я смотрел за новый микрорайон, за которым оставалось старенькое городское кладбище. Кресты и плиты узкой серой полоской были эстетично врисованы в шедевральный облик горизонта и я подумал, что легко-серое утро сегодняшнего дня было производной этой нежно-серой полоски. Да, когда-то там был похоронен и я, но это не имело основного значения, я лишь с теплом вспомнил о чёрном камне и посмотрел на кабину шофёра. Было пора. Шофёр закончил оформление дежурных бумаг и мы тронулись с конечной станции. Мы ехали в недалёкий какой-то полузнакомый городок, но это было не очень существенно. Главное – мы ехали мимо кладбища и дорога была утренней, радостной, солнечной. Лёгкая прохлада ещё тревожила меня, когда я попросил остановить где-то прямо в пути и вышел из автобуса на эту полупросёлковую дорогу. Впрочем асфальт был, и идти было удобно, и от солнца – смешно. Наши тоже там вышли и не знаю откуда. И мы пошли по дороге вперёд – в лагерь всё-таки мы опаздывали. Но в лагерь мы так и не добрались. Свечерело и приходилось тормозить попутки по всему темнеющему осторожно пути. Жёлтые стрелы озаряли нас жёлтыми снопами
Я добрался до школы уже днём. Одноэтажный барак её, собранный из детских игрушечных досточек, стоял отдельной вселенной далеко за пределами свернувшейся тёмным котёнком деревеньки. В классах было светло и виктор тех мест сказал мне «Пойдём покажу». Мы вышли из школы и пробрались к недалеко совсем дому, сложенному из брёвен и древнего мха. «Смотри», виктор открыл дверь и мы вошли в низенький сруб. По полу застилался огонь. Голубыми, словно из жидкости, языками ласкался он к воздуху и разливался на всё. «Пожар», понял я и поплыл, рассекая собой голубое пространство вод надо мной. Мне бы вынырнуть. А я плыл и плыл в речке насквозь и не хотел покидать волшебных качающих вод. Зачем. Мне хорошо было и там. Я видел заманчивое устройство полупрозрачной реки и плыл как летел – лишь на доводящих до щекотного усилиях разума. Я вынырнул на балконе большой многоэтажки. На нём сушили бельё. Солнце смеялось надо мной сквозь простыни, я обиделся и ушёл в гостиничный лифт. Отель этот давно тревожил и ждал. Только был ненадёжен и в любой мог доставить во мрак. Надо было быть осторожным, и я был осторожным. А ему надо было доставить, он и доставил. Я цеплялся ногами ещё за эскалатор, пытаясь спиной отходить назад по спускающимся вниз ступенькам, но всё ж не успел и коридоры сгустившейся темноты приняли по пещерному горячо лютым холодом. Почти не разбирая ничего в темноте, я проходил по узким тоннелям вперёд и по бокам лишь мелькали немногие, почти окончательно тёмные проёмы подземных цехов. Я был трезв и тёмен внутри и с трудом разбирал путь лишь потому, что путь был прям. Я свернул в тёмный цех. Синий свет больше был темнотой и я не встретил в цеху никого. Уходить показалось во мне и я побрёл в темноте сквозь пронизанный о темноту проход. Наконец-то. Комната человеческая. Всё спокойно и здесь живут. Правда временно. Мы там жили недолго, по несколко дней всего и на кровати моей лежал уже пассажир новоприбывший. Дело нормальное. «Моя то койка», сказал я ему. Он был не против, но я всё равно уже выписывался из этого полуобщажного номера в больничный двор. На дворе больницы осень была и мы пошли с товарищем за квадратный пакгауз, смотреть – правильно ли кладут кирпичи. Потому что в этом пакгаузе и было зарыто то самое главное, что позже приведёт нас на трамвайную остановку на излинеенном проводами перекрёстке. А от перекрёстка уже рукой было подать и я пошёл по боковой аллее тянувшейся вдоль дороги. По боковой аллее, под зелёными листьями которой молодые мамы катали в колясках своих малышей. Автобус был где-то здесь и я не ждал его на остановке, он сразу пришёл. И отвёз меня на окраину, где мы зарыли в глубоких лунках людское бумажное счастие, навсегда. Я вспомнил себя пионером и, пробравшись на завод, добыл лом и пошёл к тем лункам – внимательно посмотреть на итог нашей жизненной деятельности. В лунке бумага от денег превратилась в труху и я удовлетворённо отряхнул руки – мы прожили время не зря. «Надо залить», сказал я проходившему мимо рабочему. Он не против был и выдал ведро с раствором мне. И я вцементировал напрочь в свежий грунт наше светлое прошлое.
«Не подскажите какой поезд идёт в Никуда?», спросил я у кассира на вокзале и в нетерпении даже ногу одну приподнял – так уехать хотел. Женщина подняла на меня внимательные глаза. «Не знаю. Но минуточку. Вы спросите в багажном», ей видимо жаль было меня. Я поблагодарил её вежливо и от души и спустился в багажное. Там конечно бардак. Мало того что носильщики бегают в фартуках и с совками за поясом, так ещё получилось так – беженцы. Их сидела семья в том углу, в котором остановиться надо было и мне, и я пришёлся родственником им по перекату. Они тоже были в постоянном движении, только родина-мать их сидела на узлах и мешках, никуда не уходя и поправляя подгузники вновь прибывшим из похода в буфет или в бесплатный по их многодетности туалет. Она была пожилая, не старая, и я видел глаза её чуть уставшие, но с запасом терпения не на одну ближайшую вечность. Мне надёжно было в этих глазах. Я спросил «Откуда вы?». «С Малой Земли», сказала она, «Там нелёгок стал хлеб. И нам не нашлось…». «Хлеб жизни?», спросил я, хоть, конечно, давно знал и сам. Просто тепло мне было мгновением отразиться в её любящих, многострадальных глазах. «Хлебушек дня», ответила мне она и добавила словно про себя «По ночам-то хватает пока…». «И куда же теперь?», спросил я. «В Никуда», ответила она просто. И я понял, что нам в одну сторону. Я отдал пока её малышам мой волшебный рюкзак – посмотреть. И пошёл вызволять наш поезд, запропастившийся где-то видимо окончательно и напрочь…
Операция прошла успешно. Из меня удалили осколки сколько возможно было. Все вынуть было, я понимал, не судьба. Особенно один, угнездившийся с проворною хваткою под самым сердцем. Вёл он себя хорошо. Не паясничал, не шалил, сосуды окружающие не тревожил. Пока. Только вытащить его не было никакой возможности. Доктор смотрела на меня влюблёнными глазами и объясняла, что такое проникновение в живую человеческую плоть невозможно почти и поэтому я – уникум. Какой уникум я, я знал достоверно. У нас во дворе это по-другому называлось. Но как – я не мог вспомнить, поэтому я улыбнулся доктору, взглянул ещё разик на ведёрко с осколками под креслом из тьмы и очнулся в солнечном дворе. Хорошо песка было много. Он пригодился мне. Я лепил из него зоосад. «Тань, зверушек неси!», крикнул я Таньке, с вниманием кравшейся за бабочкой на кусту. «Вот», стояла она потом надо мной и протягивала мне ведёрко с оловянными солдатиками, погрызанными кубиками и с прочим легкомысленным зверьём. А я смотрел на ведёрко в её руках и не мог вспомнить где же я уже видел такое же…
Ночной перегон был освещён немногими жёлтыми огнями электрических фонарей, но хватало. Вполне.
Ночной город всегда поражал меня освещённостью своих улиц. Слишком памятен во мне был мрак непроницаемо-чёрных пещер и лесов. Аллеи серебряного света помогали мне ночью жить. В освещении ночных улиц мне спокойней было за моих женщин и детей спавших в комнатах рукотворных пещер. Я пробирался по ночному городу в свете сиреневых фонарей и искал выход вниз. Я нашёл… Мемориальное кладбище серым утром проходило мимо меня и на околице деревни я понял, что забрался в тупик. Можно было сеять траву на могилках или перетаскивать с места на место железные оградки, можно даже было кого-нибудь похоронить, но выйти из этого мира тоски и зноя осени было нельзя.
И в итоге мы – отряд маленьких колобков. Мы комочки мягкого тепла о нетёплую жизнь и стадии прохождения нашего через полигон подземной реальности закаливают нас о смертоносную опасность. Коридоры темны и узки. А вверху притаился дракон. Мы катимся по темноте всё вперёд и вперёд, а дракон периодичен и строг. И если зазеваться в строю и сбиться с ритма, то огонь, извергаемый им, поглотит нашу нежную суть. Мы проскакиваем мимо рвущихся сверху потоков огня и катимся дальше и нас не пронять – мы готовимся к жизни в реальности. Мы закалённые отряды юных бойцов и ритм наш неостановим. Мы вынырнули на белый свет потеряв серьёзную часть наших бойцов и память о них в нас жива. Память о них теперь наше оружие, потому что позади остался страшный, но учебный дракон, а со всех сторон нас готовы найти уже сущности нам неведомые пока, но известные нам как породители страстей таких, что при встрече с ними покажется, что лучше было бы нам умереть в огненной пасти нашего первобытно-закаливающего дракона… Я – младший командир отряда очерствевших о му́ку. Мы выходим и рассредоточиваемся. С этого времени мы не будем ни видеть, ни слышать друг друга напрямую, связь будет лишь косвенной, через целые цепочки тёплых человеческих рук. Единственным, что остаётся за нами – мы будем чувствовать. Смерть каждого из нас будет проходить по нервным полям всех, и чувство опасности с потерей любой единицы обострит нашу боеспособность, и мы найдём в этом промежуточном, но очень осложнённом мире выход.
А апокалипсис был не нужен нам. Мы сами были апокалипсисом для этой планеты. Мы шли от заката и наш корабль погрузило в песок. Борт-инженер умирала от приступа колкого льда, а на всей планете не нашлось ни одной подходящей души способной бескорыстно поделиться теплом. Планета больше была не нужна и командир пообещал уже сгоряча испепелить её дюзами в качестве прощального привета. Но я был хирургом на корабле и считал виновным себя в том, что корабль при аварии стёр о поверхность именно мой медицинский отсек. Я был в ответе за их сердца. И дополнительный трэш не помог бы нам вернуться в себя. Я пошёл в ближайший город песка и искал при свете ручного огня человека днём среди них. Я бродил как слепой и непонятен был им. Они ждали апокалипсиса. А не нас. Хлеб у них уже был и они ждали всё время апокалипсиса как дешёвого представления сразу для всех. Апокалипсис же видимо был недёшев и всё у них как-то не складывался. Ожидание, как остановка в пути, разлагало их заживо и всюду видел я страшные черты дотлевающего живого. «Встряхнуть их действительно?», пришло ко мне лёгкое, но я изгнал из себя провокатора. Где-то должен был быть выход здесь…
Я бился в параноидальной депрессии. Выхода не было. Нигде. Я дёргал, и дёргал, и дёргал бессмысленные рычаги пульта моего центрального управления, но к выходу они не приводили. Нигде. Маленький волчонок забился под куст залитой в страшную темноту ночью и невыразимо хотел выть. Хоть кому. На солнце или на луну. Ни солнца. Ни луны. И тогда я разбил пульт моего центрального управления. Волчонок завыл в тёмную неба пустого нутрь и прижали уши по кустам стаи матёрых сероволков. Вокруг меня осыпа́лись чёрные стены. Осколки резали и уничтожали мой мозг. Я наслаждался агонией. Агония уничтожала меня. Не до конца. Пульт возникал вновь и вновь. Пульт прорывал одну реальность за другой и восставал против мгновения смерти скалой чёрной вечности. В потоке суицидальных обид изливалось моё непоколебимо бессмертие. Ещё один раз. Ещё один раз. Ещё один раз. Бесконечные картины смерти моей складывались в не менее причудливый узор, чем любая из к ним ведущих реальностей. Чёрточками чёрного графита пронизывали смерти моё бесконечное существование и умер разрушитель во мне. Затаился, устал, стал… спокоен… на… дне... Я еле ворочал уже языком и подавал первые признаки жизни…
Заклинание только что выговоренное Чёрным Шаманом привело в онемение зал, но не оставило следа в памяти и зрительный зал продолжал смотреть на сумерки сцены с остекленевшим в минувшем шоке взглядом. Я с трудом опустил голову и посмотрел по сторонам на застывших в безумии Зрителей. Первые признаки жизни начинали подавать и некоторые из моих товарищей. И я понял, сегодня мы здесь были – собраны. Мы не сами пришли, хоть я и протягивал руку за билетом к тётеньке в кассу. Сегодня мы не сами пришли. Нас втянуло в ужас тяжёлого водоворота и мы не смогли устоять на ногах. Действие уничтожало нас как не сгодившихся. Мы и в самом деле были такие, что не нужны. Но кроме нас у Действия не было Зрителей и Действие возродило нас. От тяжёлого мрака беспамятства никто из нас не помнил начала сегодняшнего нашего здесь пребывания, зато в памяти прочно запечатлелось импульсами реакции на вспыхнувшую мгновенную, но невыносимую боль то, как не надо делать и как делать мы не должны. Иммунитет стал стоек и непреодолим. Мы вернулись из небытия и в срочном порядке восстанавливали Мир. Мир покачивало…