Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
А старик в очках все с тем же евангельским видом добавил:
— Все мы — люди бедные.
Другой назидательно сказал:
— Выиграть здесь можно разве только гроши какие, зато проиграть — целые миллионы.
Видя, что я колеблюсь, Мигелучо встал и, держа в руках колоду карт, стал приглашать меня. Все преподобные отцы потеснились и пустили меня к столу. Улыбаясь, я обернулся к эсклаустрадо:
— Брат Амвросий, сдается мне, что предназначенные на отъезд деньги здесь останутся.
— Боже сохрани! Игре конец.
И монах мгновенно погасил лампу. Уже начинало светать; послышались звуки горна, заглушавшие гулкое цоканье копыт по мостовой.
— Это уланы Бурбона, — сказал семинарист, — вчера еще я их ждал.
Несмотря на ненастье, ветер и снег, дон Карлос решил выступить
— Да здравствует Карл Седьмой!{89}
В проемах узких окон, занавешенных темными занавесками, время от времени появлялась какая-нибудь старуха; своими высохшими руками она отворяла створку окна и неистовым голосом кричала:
— Да здравствует король истых христиан!
А мощный голос толпы отвечал:
— Ура!
Выехав на большую дорогу, мы на минуту остановились. С гор внезапно подул ветер, резкий, холодный. Ветер этот колыхал плащи, срывал с голов береты{90} и отбрасывал их назад с каким-то неистовством, трагическим и величественным. Лошади вздымались на дыбы, испуганно ржали, и нам приходилось делать усилия, чтобы удержаться в седлах. Потом весь отряд двинулся в путь. Дорога шла между холмов, вершины которых были увенчаны одинокими домиками. Так как дул сильный ветер и непрерывно шел дождь, было приказано завернуть в городок Сабальсие. Королевская штаб-квартира была на большом хуторе, на перекрестке двух дорог — колесной и конной. Сойдя с лошадей, мы сразу же собрались все на кухне, у очага, а хозяйка побежала в комнату, чтобы принести кресло, на котором сидел дед, и предложила это кресло его величеству королю дону Карлосу. Дождь громко хлопал по стеклам, и разговор свелся главным образом к жалобам на непогоду, которая помешала нам разделаться, как мы собирались, с соединением альфонсистов,{91} занявшим дорогу на Отейсу. По счастью, к концу дня буря утихла.
Дон Карлос тихо сказал мне:
— Брадомин, что нам делать, чтобы не умереть от скуки?
Я позволил себе ответить:
— Государь, женщины здесь все старые. Может быть, мы помолимся богу?
Король пристально на меня посмотрел. Глаза его улыбались:
— Вот что, прочти-ка нам сонет, который ты написал в честь моего кузена Альфонса.
Придворные рассмеялись. С минуту я смотрел на них, а потом, поклонившись королю, сказал:
— Государь, я слишком себя уважаю, чтобы позволить шутить над собой.
Дон Карлос задумался. Потом, что-то решив, подошел и обнял меня:
— Я не хотел тебя обидеть, Брадомин. Ты должен это понять.
— Я-то понимаю, государь, но боюсь, что другие не поймут.
Король взглянул на свою свиту и проникновенно сказал:
— Ты прав.
Наступила глубокая тишина, которую нарушали только порывы ветра и потрескивание огня в очаге. Тени на кухне стали сгущаться, но вместе с тем сквозь мокрые стекла окон видно было, что солнце еще не зашло. Обе дороги, и колесная и конная, исчезали среди суровых скал, и в этот час обе были одинаково безлюдны. Стоявший в амбразуре окна дон Карлос подозвал меня таинственным жестом:
— Брадомин, ты и Вольфани будете меня сопровождать. Мы поедем в Эстелью, но никто не должен об этом знать.
— Вам угодно, чтобы я предупредил об этом Вольфани, государь? — спросил я, стараясь сдержать улыбку.
— Вольфани предупрежден. Это он устраивал торжество.
Я поклонился и стал расхваливать моего друга:
— Я восхищен тем, что вы воздаете должное великим талантам графа!
Король промолчал, словно желая этим показать, что слова мои ему неприятны. Потом он открыл окно и, протянув руку, сказал:
— Дождь кончился.
На затянутом небе начала проглядывать луна. Вскоре явился Вольфани:
— Все готово, ваше величество.
— Подождем, пока стемнеет, — тихо сказал король.
Из глубины
— Наваррцы — самые лучшие солдаты на целом свете!
По другую сторону очага медленно поднимается сгорбленная фигура старого генерала Агирре. Красноватые отблески пламени колыхались на его морщинистом лице, а глаза горели из-под темных седых бровей юношеским огнем. Дрожащим голосом, волнуясь, как мальчик, он продолжал:
— Наварра — вот истинная Испания!{92} Преданность, вера и героизм там незыблемы с тех времен, когда она была великой державой.
В голосе его слышались слезы. Этот испытанный солдат был тоже человеком старого закала. Должен признаться, я восхищаюсь этими чистыми душами — они всё еще верят, что счастливая судьба народов зависит от их древней, суровой доблести. Я восхищаюсь ими и вместе с тем жалею их, потому что народы, как женщины, счастливы только тогда, когда позабывают о том, что именуется долгом. В этом проявляется эгоистический инстинкт грядущего, который лежит по ту сторону добра и зла и побеждает самое смерть. Не приходится сомневаться, что настанет день, когда в памяти живых всплывет тот тяжкий приговор, который они вынесли еще нерожденным на свет. Какой это кладезь мудрости — человек, решившийся надеть колпак с бубенцами на желтый череп, наполнявший сумеречными раздумьями души старых отшельников! Какой это кладезь мудрости — тот, кто, поправ закон всего сущего, высший закон, который един для муравьев и для небесных светил, отказывается в эту счастливую эру дать жизнь и готовится к смерти! Разве это не было бы самым забавным способом прекратить существование рода человеческого на земле, подобно апофеозу Сафо и Ганимеда.
Пока я предавался всем этим мыслям, стало совсем темно и свет луны озарил амбразуру окна. Скалы вдоль дороги выглядели грозно, а с ближайших гор в ночной тишине доносился шум низвергающихся потоков. Окно было открыто, и в комнату проникала струя свежего сыроватого воздуха, вслед за которой, словно смиряя ее, из очага поднимались горящие языки пламени. Дон Карлос сделал нам знак следовать за ним. Мы вышли и некоторое время шли пешком, пока не достигли скалистого ущелья, где нас дожидался вестовой с нашими лошадьми. Дон Карлос вскочил в седло и погнал лошадь галопом; мы последовали его примеру. Когда мы проезжали мимо часовых, во тьме послышался окрик:
— Кто идет?
— Карл Седьмой! — крикнул в ответ солдат.
— Чей отряд?
— Бурбона.
Нас пропустили. У ворот города нам пришлось снова оставить лошадей на попечение вестового и, соблюдая все предосторожности, идти пешком.
Мы остановились перед домом с решетками. Это был дом моей прелестной танцовщицы, которая стала герцогиней Уклесской. Мы тихо постучались, и дверь открыли… Нас встретил какой-то человек; светя нам большим железным фонарем, он повел нас, открывая одну дверь за другой и оставляя их потом все открытыми. Несколько раз человек этот с любопытством нас оглядывал. Я тоже стал всматриваться в него — лицо его мне показалось знакомым. У него была деревянная нога; роста он был высокого, худощавый, смуглый; глаза цыгана, лысина и профиль Цезаря. И вдруг, заметив движение, которым он приглаживал волосы на висках, я все вспомнил: Цезарь с деревянной ногой был не кто иной, как знаменитый пикадор, большой щеголь, завсегдатай классических пирушек, в которых принимали участие певцы и аристократы. Давным-давно еще ходили слухи, что он заменил меня в сердце знаменитой танцовщицы. Я никогда не делал попыток эти слухи проверить, ибо считал своим долгом странствующего рыцаря относиться с уважением к маленьким тайнам женских сердец. С великой грустью вспомнил я былые счастливые времена! У меня было такое чувство, будто я проснулся вдруг от стука этой деревянной ноги, в то время как мы проходили широкими коридорами, стены которых украшали старинные эстампы, изображавшие историю любви доньи Марины и Эрнана Кортеса.{93} Сердце мое все еще трепетно билось, когда в дверях показалась герцогиня.