Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров

Мережко Виктор Иванович

Гончаров не сразу оценил остроумный ход каторжанина, затем рассмеялся громко и с удовольствием.

— Браво! Значит, между нами есть нечто общее?

— Всего лишь часть суши, на которой мы располагаемся.

Гончаров посидел какое-то время в размышлении, поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда хрустальный штоф с водкой, две рюмки, поставил на стол.

— Предлагаю выпить.

— Вот с этого все и начинается, — заметил с ироничной улыбкой пан. — Вначале вы будете искать собутыльника, затем станете пить по-черному.

В полном одиночестве. А отсюда родится жестокость, озлобленность, ненависть ко всем и вся.

Никита Глебович отрезал кусок вяленой оленины, кивнул на нетронутую рюмку.

— Брезгуете?

— Просто не пью.

Возле дома стали грызться собаки, поручик подошел к окну, посмотрел вниз, беззлобно чертыхнулся, вернулся обратно.

— Все здесь интересно. Интересно и страшно. Но вы правы — когда-нибудь все это обрыднет. — Налил себе, выпил, затем испытующе посмотрел на каторжанина. — Еще один вопрос. Вся эта чушь о вас и Софье Блювштейн… Понимаете, о ком я?

— Разумеется.

— Это вранье или имело место быть?

Пан пожал плечами и спокойно ответил:

— Имело место быть.

— Она — майданщица. Ей разрешили открыть квасную лавку. По моей информации, госпожа Блювштейн торгует не только квасом. Но и кое-чем покрепче.

— Вы желаете лишить ее особого положения?

— Вовсе нет. Мне она просто любопытна.

Поляк поднял глаза на поручика, усмехнулся:

— К сожалению, видимся мы редко. Мне ведь предписан особый режим — передвижение по поселку только в сопровождении конвоира.

— Я дам команду о временной отмене режима.

— Желаете, чтобы я вам ее представил?

— Мне бы хотелось расположить ее к себе.

— Зачем?

— Легендарная особа. Необычная судьба. Меня привлекает все неординарное, загадочное.

— То есть я должен сказать Соне что-то о вас хорошее?

— Ну, ни хорошее, ни дурное. Но я бы желал, чтобы поселенцы видели во мне не только зверя.

Пан Тобольский в некотором недоумении помолчал, затем поднялся.

— Я могу идти?

— Нет. — Поручик подошел к нему. — Попытайтесь поверить в мою искренность. Россия на рубеже страшных перемен. Смертельных перемен. И я хочу оставить после себя хотя бы крохотный след, пусть даже на этом острове отверженных.

Желваки собрались на скулах поляка, он уставился на начальника в упор.

— Вы или сумасшедший, или прохвост.

От услышанного тот вздрогнул, с тихой ненавистью посмотрел на каторжанина, затем овладел собой, тихо промолвил:

— Может, и то, и другое. Для кого как, — и коротко махнул: — Ступайте.

Тобольский был уже возле двери, когда Гончаров окликнул его:

— Минуту! — снова подошел к каторжанину. — Госпожа Блювштейн здесь ведь не одна?

— Да, с дочкой. С Михелиной.

— По слухам, она весьма хороша собой.

Тобольский едва заметно усмехнулся:

— Она

каторжанка, господин поручик, — и готов был переступить порог, когда его вновь остановил начальник.

— А со старшей дочерью… примой петербургской оперетты… действительно все так трагично, как писали газеты?

— Я каторжанин, господин поручик. И связи с материком у меня никакой. С наступающим Новым годом.

В комнату ворвалось облако холодного белого воздуха, конвоир услышал звук открывшейся двери, шуганул собак и заспешил навстречу каторжанину.

На следующий день, когда к ночи уже была завершена смена лесоповалочных работ, пан Тобольский решился навестить Соньку. Благо начальник снял предписание передвигаться по поселку только в сопровождении конвоира.

Квасная лавка находилась на небольшом майдане в центре поселка вольных поселенцев. Кроме нее, здесь в темноте виднелась управляющая контора с крыльцом, рядом чернел недавно построенный помост для порки провинившихся, а чуть в стороне нелепо торчали обломанные колеса от карусели, в теплое время предназначавшейся для местных детишек.

Из трубы лавки на фоне звездного прозрачного неба валил густой белый дым — значит, Сонька еще торговала.

Сама лавка представляла собой обычную черную лачугу с вдавленными в снег четырьмя окнами и протоптанной узкой тропинкой ко входу. Перед дверью лежали ленивые откормленные собаки, равнодушные к каждому, кто посещал лавку. Рядом с ними сидел на корточках Михель, совал им в физиономии куски хлеба или вяленой рыбы, те отворачивались, недовольно рычали, иногда даже огрызались.

Божевольному это нравилось, он радостно смеялся и продолжал свое бессмысленное занятие.

Когда сильно озябший пан Тобольский уже подходил к лавке, навстречу ему вышли два поселенца, на физиономиях которых, кроме хмельной отупелой тяжести, ничего более не выражалось. Поляк вынужден был посторониться, уступая им дорогу.

Один из мужиков чудом узнал его, оскалился.

— О, Матка Боска, твою мать! — и дурашливо стащил драную шапку с головы. — Неужели пану тоже пожелалось освежить грешную душу?

— Разве я не живой человек? — неловко отшутился тот.

— А хрен тебя поймет! Может, живой, а может, и подох уже! Тут все зажмуренные!

Мужики рассмеялись шутке и зашагали дальше.

Михель заметил совсем вблизи приближающегося поляка, оставил собак, поднялся навстречу, промычал:

— Не надо! Не ходи!

— Михель, — миролюбиво остановил его пан, объяснил: — У меня к Соне дело. Кое-что скажу и сразу уйду.

Поляк шагнул к двери, божевольный тут же перехватил его, прижал к стене.

— Убью!

Они вцепились друг в друга, силы были примерно равны, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы из лавки не выглянула Сонька, привлеченная шумом борьбы.