Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров
Шрифт:
— А ну, пошел отсюда, шланбой! — набросилась она на Михеля, стала лупить его по голове берестяной квасной кружкой. — Какого черта караулишь?
— В каталажку не надо, Соня! — вдруг испугался Михель и отпустил поляка. — Больно. — Божевольный торопливо затопал прочь, лишь изредка оглядывался, бормотал: — Соня… Моя Соня… Мама… — и грозил кулаком пану: — Убью!
Вошли внутрь. Сонька кивнула гостю на одну из скамеек.
Лавка была небольшой, с двумя керосиновыми лампами по углам. Стояли два длинных стола для распития
Сонька за пять лет каторги сильно сдала. Голова совсем поседела, зубы поддались цинге и почернели, походка утяжелилась, стала неуверенной, шаркающей. И лишь глаза по-прежнему были глубоки и внимательны.
— Мне изменили режим, Соня, — с улыбкой сообщил пан.
— Кто?
— В поселок пришел новый комендант. Я имел с ним разговор. Теперь могу перемещаться по поселку свободно.
— Вы с ним знакомы?
— Он пригласил меня к себе. Господин более чем странный. Знает стихи Марка Рокотова, интересуется инакомыслием, вел весьма загадочный разговор.
— Зачем вы мне это говорите?
— Он расспрашивал о вас.
— Обо мне расспрашивают многие. Как только туристы расползаются с парохода, так и расспрашивают.
Поляк усмехнулся.
— Тут иное. Как я понял, он желает поговорить с вами.
— О чем?
— С вашей помощью он намерен поднять в поселке свой авторитет.
— У коменданта всегда в поселке авторитет, — усмехнулась Сонька.
— Ему хочется, как он выразился, помочь отверженным и несчастным.
Женщина с иронией посмотрела на него.
— Вы с утра не выпивали?
— Я ведь не пью, Соня. Он действительно заинтересовался вами.
— Стара я для его интереса.
— Он также заинтересовался Михелиной.
— А это совсем ни к чему.
— Он просто спросил о ней.
— Сегодня спросил, завтра возьмется за дело.
— Надо этим воспользоваться, Соня!
— Дочку подложить?
— Зачем? Есть ведь другие варианты. Надо искать возможность бежать отсюда!.. Я крайне беспокоюсь о вас.
Сонька повернула к нему голову, внимательно посмотрела в измученное каторгой и годами породистое лицо поляка, с искренним сочувствием заметила:
— Лучше о себе побеспокойтесь. Совсем сдали.
Пан неожиданно взял женщину за плечи, на мгновение растроганно приобнял ее, уткнулся в плечо, и даже на какой-то миг показалось, что он расплакался. Тут же виновато отпустил, усмехнулся.
— Простите… — Помолчал, вытер тыльной стороной ладони глаза. — Обо мне бессмысленно. Я вряд ли уже выберусь. А вот вам надо постараться. Хотя бы ради ваших дочерей.
— Вы в своем репертуаре, — улыбнулась Сонька.
— Так воспитан. — Поляк снова элегантно откланялся. — Вы все-таки подумайте о том, что я вам сказал.
— Подумаю, — механически ответила женщина и вместе с поляком двинулась к выходу. — Если Михель вдруг
— Отобьюсь.
Дверь распахнулась, и вместе с облаком пара в лавку ввалилось сразу три поселенца.
— Соня! — заорал один из них. — Дай загасить огонь! Покрепче чего-нибудь!
Поляк вышел из лавки, огляделся и направился к околице, за которой начиналась почти засыпанная снегом тропинка в соседний поселок.
Идти было трудно.
Небо совсем освободилось от туч, и звезды сверкали над головой низко, ярко и крупно, казалось, можно рукой дотянуться до них.
Пан не заметил, что следом за ним из поселка двинулся Михель.
На середине дороги Тобольский остановился, любуясь вышитым звездами небом, машинально оглянулся и вдруг обнаружил, что Михель почти уже настиг его. Остановился, с неожиданным страхом и дурным предчувствием спросил:
— Чего тебе?
Божевольный молчал, глядя на Тобольского тяжело и мрачно.
— Ступай к себе, Михель, — сказал тот. — Холодно. Околеешь.
Михель не двинулся.
Поляк постоял какое-то время и двинулся дальше. Михель тут же тронулся следом.
Пан оглянулся.
— Не надо за мной идти, Михель. Сам дойду.
— Соня, — произнес тот и ткнул кулаком в грудь. — Моя Соня.
— Твоя… Конечно твоя… Соня отдыхает. Ступай.
— Моя!.. Люблю Соню!
— Как скажешь… Бог с тобой.
Пан Тобольский шагнул снова и тут услышал близкое, частое и шумное дыхание. Оглянуться не успел, Михель в прыжке сбил его с ног, навалился тяжелой смрадной тушей и стал душить.
Пан задыхался, терял силы, пытался увернуться от цепких рук нападавшего, пару раз умудрился ударить его в лицо, тот окончательно озверел, завопил от боли и обиды и впился зубами в глотку несчастного.
Успокоился Михель только тогда, когда поляк после конвульсий затих. Медленно поднялся, запрокинул голову к полной луне, плывшей по звездному чистому небу, удовлетворенно прокричал что-то и медленно побрел в сторону поселка вольнопоселенцев, широко размахивая руками.
На снегу осталось лежать бездыханное тело пана Тобольского.
…В шестом часу утра, когда над поселком все еще висела морозная, прозрачная и трескучая ночь, каторжанки под присмотром двух молодых бабех-надзирательниц спешно готовились к выходу на работу: убирали постели, успевали по-быстрому глотнуть горячего кипятку, натягивали на себя осточертевшие тяжелые шинельного цвета бушлаты, переругивались то злобно, то не очень.
— Шевелись, шалашовки! — подгоняли надзирательницы. — Кто задержится, три дрына по горбу!
Нары Соньки и Михелины находились рядом, мать и дочь привычно и без лишних слов затягивали одежду, успевали помочь друг другу, перебрасывались короткими, понимающими взглядами.