Соотношение сил
Шрифт:
– Не суетитесь, Фриц, могу и постоять.
– Нет уж, красавица, я, слава богу, еще не инвалид. – Он распутал ноги, вылез из люльки, сложив ладони рупором, крикнул: – Агнешка! Принесите, пожалуйста, третий бокал и захватите мои сигареты!
– Ну, что, дорогуша, устала? – спросил Вернер.
– Да, немного. – Эмма аккуратно расправила плащ, опустилась в шезлонг. – А ваш Физзль сегодня хорошо выглядит, бодр и весел.
– Манфред фон Арденне взял его в свою команду, – объяснил Вернер, – и виллу вернули.
Хоутерманс просвистел какой-то залихватский мотивчик и ловко отбил чечетку:
– Меня
– Поздравляю, вы это заслужили, Фриц. И с верной оценкой большевизма тоже поздравляю.
– Он все преувеличивает, я устал от этих ужасов, – проворчал старик.
– Но там действительно ужас! Мне надо выговориться! А он больше слушать не хочет, – пожаловался Хоутерманс.
– Выговаривайтесь, Фриц, я послушаю. – Эмма скинула туфли, взяла из вазочки печенье.
Агнешка принесла бокал, сигареты и раскладной деревянный стул. Хоутерманс сел, с жадностью закурил.
– Вот, я начал рассказывать, а он не дал мне договорить. В ожидании ареста некоторые кончали с собой. Один аспирант во время обыска в лаборатории выпил серную кислоту, потом выпрыгнул из окна с третьего этажа. Выжил. Его арестовали и расстреляли. Со мной в камере сидел Шубин, талантливый теоретик, двадцать девять лет. Ничего не подписывал, имен не называл, держался. Жена его была на сносях. Когда родила, они повезли Шубина в роддом, показали ему новорожденного сына и жену. После этого он все подписал. По его показаниям арестовали десять человек.
– Ужас. – Эмма вздохнула.
– Гестапо не лучше, – тихо заметил Вернер.
– В гестапо меня пальцем не тронули и выпустили на свободу! Да ты вообще ни черта не понимаешь! В России тебя и Макса давно бы расстреляли, а твои и его дети проклинали бы вас публично, на собраниях, и все равно угодили бы в лагерь!
– Физзль, не пори ерунды, – одернул его старик.
Хоутерманс помотал головой, рубанул ладонью воздух:
– Я там жил два года! Знаю не из газет, видел своими глазами, испытал на собственной шкуре. Там никто пикнуть не смеет, девяносто процентов ютятся в бараках, в грязи, полуголодные, ходят в обносках! Для Сталина все население, поголовно, низшая раса. Он к русским относится точно так же, как к ним относится Гитлер. Но Гитлер открыто говорит о неполноценности славян, а Сталин врет, льстит, болтает о великом советском народе и перемалывает их всех в покорную рабскую массу. Они терпят, молятся этому ничтожеству, славят его! Значит, и правда рабы! Заслуживают такой жизни и такого, с позволения сказать, бога!
Старик не стал возражать, безнадежно махнул рукой. Эмме надоели стоны Хоутерманса. Наверное, он прав, но сколько можно? Она мягко заметила:
– Фриц, мне кажется, психологические травмы только углубляются, когда о них без конца вспоминаешь. Для вас и для вашей семьи советский кошмар закончился. Надо думать о хорошем. Вы дома, вам вернули собственность, вас ждет интересная работа. – Она расслабленно откинулась на спинку шезлонга.
Пучок на затылке мешал, шпильки впились в шею. Вынимая их одну за другой, она поглядывала на старика, пыталась угадать, знает ли он, чем займется его драгоценный Физзль в лаборатории фон Арденне?
Ни одно госучреждение не могло принять на работу помесь второй степени. Манфред фон Арденне взял к себе Хоутерманса
«А ведь и Хоутерманс далеко не пустое место, – подумала она, – его участие может здорово продвинуть исследования. Было бы забавно, если бы они нас обскакали… Нет, вряд ли. С мозгами у них все в порядке, а вот с деньгами и материалами проблемы. Министерство связи большими средствами не располагает, так что о масштабных экспериментах в частной лавочке мечтать не приходится».
Она вытащила все шпильки. Волосы упали и рассыпались блестящей густой волной с платиновым отливом. Теперь можно было расслабиться в шезлонге. Она поймала взгляд Хоутерманса не только восхищенный, но и откровенно похотливый. Едва заметно передернула плечами, отвела глаза и про себя усмехнулась: «Ух ты! Быстро идешь на поправку, жертва большевизма. Сочувствую твоей жене. У Манфреда фон Арденне много хорошеньких лаборанток, там и разгуляешься».
Вернер налил ей вина. Эмма чокнулась со стариком, качнула бокалом в сторону Хоутерманса:
– Значит, скоро, Фриц, вы сможете переехать в собственную виллу?
– Не так уж скоро. – Он продолжал пожирать ее глазами. – Протекает крыша, паркет вздулся, водопроводные трубы лопнули. Манфред обещал выдать мне приличный аванс, чтобы я мог начать ремонт, так что, надеюсь, в начале июля приглашу вас на новоселье, красавица.
– Придется мне терпеть этого агитатора еще пару-тройку месяцев. – Старик хмыкнул и бросил в рот орешек.
– Не надейся, Вернер, так просто ты от меня не отделаешься, – Хоутерманс растянул в улыбке дымный рот, – когда перееду, буду шляться к тебе в гости, донимать своей болтовней.
– Фриц, все это замечательно, вот только… – Эмма пригубила вино, поставила бокал, озабоченно нахмурилась.
– Ну-ну, красавица, договаривайте. – Хоутерманс выпустил дым из ноздрей.
Эмма покачала головой:
– Нет, Фриц, не стоит портить вам настроение.
Он смотрел на нее удивленно и выжидательно. А Вернер отключился от разговора, задумался, любовался малиновым диском заходящего солнца. Войлочный шлем висел на рейке шезлонга. На месте споротой звезды осталось бесформенное светлое пятно. Лысина слегка поблескивала, морщины на высоком лбу разгладились, губы улыбались. Он будто помолодел лет на десять.
«Думает о Мейтнер, – догадалась Эмма, – с нетерпением ждет свидания. Помесь смиренной овцы и бродячей кошки снизошла, позволила приехать. Интересно, почему он молчит, ничего не говорит мне о своих планах? А с драгоценным Физзлем уже поделился или еще нет?»
Глядя мимо Хоутерманса, она тихо, сочувственно спросила:
– Фриц, вы уверены, что у вашей жены не будет неприятностей, если в Штатах узнают, чем вы тут занимаетесь?
Хоутерманс открыл рот. Вернер перестал мечтать.
– Что ты имеешь в виду, дорогуша?