Соотношение сил
Шрифт:
– И построят коммунизм во всем мире, – зашептал в ответ Ося. – А тебе не приходит в голову, что они сами пускают к себе этих наводчиков и кормят вермахт стратегическим сырьем? Сталин боится Гитлера, до последнего будет его ублажать. Эту стену не прошибить. Ради чего рисковать жизнью?
– Уж точно не ради Сталина!
Ося развернул ее за плечи, посмотрел в глаза:
– Габи, без разговоров, рви все контакты! Работа на русских во время войны – это не просто гильотина, это жуткие пытки. Ведешь себя как идиотка!
– Не буду я с тобой
Она протянула руку к его карману. Ося перехватил и сжал ее запястье.
– Ты что?! – Она дернулась, гневно сверкнула глазами. – Отдай конверт!
– Хорошо. Только будь добра, посиди спокойно одну минуту. – Он отпустил ее руку, достал из кармана конверт, но другой, с посланием из Польши.
Габи изумленно разглядывала фотографию и рисунок, попыталась прочитать латинские буквы первых строчек:
– Дзжен добры пани Залесски… – Она уставилась на Осю. – Я не понимаю! Это польский или чешский? Что это вообще такое?
Ося ухмыльнулся.
– Пани Залесски угнали в Германию. Ребенок остался в Польше. Пани работает горничной на частной вилле в пригороде Берлина. Ее хозяин обратился в секретариат Ватикана с просьбой разузнать что-нибудь о судьбе ребенка. Мальчика зовут Анжей, ему четыре года. Симпатичный, только очень серьезный. Конечно, досталось бедняге. Маму свою год почти не видел, живет у чужих людей в деревне. Падре Антонио попросил меня, как приеду в Берлин, передать письмо лично в руки немцу, который отправил запрос. Ну, вот. А теперь отгадай две загадки. Кто там нарисован, собака или овца, и как фамилия немца?
– Собака, – прошептала Габи, сложила письмо, рисунок и фотографию в конверт.
– А по-моему, овца. – Ося убрал конверт в карман. – Знаешь, падре долго извинялся. Дело в том, что твой драгоценный Штерн, блестящий конспиратор, спрятал записку в коробке с конфетами. Падре догадался, что это может привлечь внимание советских таможенников, вытащил из коробки и сунул в папку к своим бумагам. А потом, в самолете, не удержался, прочитал. Имя Вернер Брахт крепко врезалось ему в память. – Ося погладил морщинку между ее бровями. – Не хмурься, я не засвечусь, мое знакомство с Брахтом произойдет самым естественным образом.
Габи помолчала и чуть слышно спросила:
– Когда ты с ним встречаешься?
– Сегодня вечером. – Он взял ее лицо в ладони. – Надеюсь, советский друг Мазур не ошибся в нем и мы не опоздали.
– А если они найдут какой-нибудь другой метод или уже нашли? – Габи все еще хмурилась, но невольно потянулась к его губам.
После долгого поцелуя Ося заправил ей прядь за ухо и прошептал:
– Не знаю. Все может быть.
* * *
Из открытых окон гостиной раздавались аккорды фортепиано. На багровых лепестках роз блестели капли. Лейка стояла у крыльца. Прежде чем войти в дом, Эмма склонилась к розовым
Агнешка играла какую-то незнакомую мелодию. Эмма открыла дверь, в очередной раз заметив, насколько спокойней и уютней стало тут после переезда Хоутерманса. Запах табака выветрился, Вернер в отсутствие дорогого Физзля курил значительно меньше, его сигареты были не такими крепкими и вонючими.
Музыка стихла, полька услышала шаги и вышла в прихожую. В легком светлом платье, с непокрытой белокурой головой, она выглядела слишком красиво для прислуги. Волосы отросли, она зачесала их назад, сколола на затылке. Такая прическа очень ей шла, лицо казалось тоньше, интересней. Исчезла обычная мертвенная бледность.
«Неужели начала пользоваться помадой и румянами? Платье новое, дорогое. Купила на деньги Вернера, – подумала Эмма и тут же одернула себя: – Обращать внимание на косметику и наряд польской горничной? Фу, какая гадость!»
– Добрый вечер, госпожа Брахт. Господин Брахт наверху, в лаборатории.
– Здравствуйте, милая, вы отлично выглядите. – Эмма ласково улыбнулась. – Скажите, что вы сейчас играли? Приятная мелодия, но совершенно незнакомая.
– Полонез Огиньского, «Позегнане очизну».
– Простите, я поняла только слово «полонез».
– «Прощание с родиной», композитор Михал Клеофас Огиньский, – тихо объяснила Агнешка.
– Есть такой композитор? – Эмма вскинула брови. – Впервые слышу. И с какой родиной он прощается?
– С Польшей.
– Очень актуально. – Из вежливости она сдержала усмешку. – Когда же он успел написать эту трогательную музыку?
– В тысяча семьсот девяносто пятом году. – Агнешка легким движением поправила волосы. – Огиньский участвовал в восстании Тадеуша Костюшки против раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией, восстание было подавлено…
– Все-все, милая. – Эмма замахала руками. – Лекцию по польской истории вы мне прочитаете в другой раз.
– Простите, госпожа. Хотите чай или кофе?
– Ничего не нужно, спасибо.
Вернер сидел за маленьким столом, грыз карандаш. Стол был завален исписанными бумагами. Эмма подняла с пола несколько упавших листков, чмокнула старика в щеку и небрежно спросила:
– Вы все-таки решили ссылаться на Мазура?
– Странный вопрос, дорогуша. – Старик пожал плечами. – А как же иначе?
– Да, но вы уже семь лет работаете без него.
– Не семь, а шесть, – спокойно уточнил Вернер, – это не имеет значения. Главные этапы мы проходили вместе.
Эмма стояла у стола и шарила глазами по разбросанным страницам. Имя Мазура мелькало слишком часто. Ладно, черт с ним, военная цензура вычеркнет, да и какая, в конце концов, разница? А вот то, что своего имени она не увидела, обожгло крепко, будто кипятку глотнула.
– «Черный корпус» больше не свирепствует, Россия теперь дружественное государство, надеюсь, Марка не вычеркнут. – Старик поднял голову и поймал ее взгляд. – Эй, дорогуша, ты чего надулась?