Соперница с обложки

Романова Галина Владимировна

– Я? – Она спрыгнула с его койки в чем мать родила, успев к тому моменту покидать в угол всю одежду. – Я собираюсь соблазнить глупого любовника своей матери, который вдруг с чего-то возомнил себя очень важной фигурой на шахматной доске жизни Марианны Волиной.

– Я ничего не возомнил.

Он все еще пятился к двери, хотя оторвать взгляд от девушки было сложно, она казалась совершенством. Совершенно прекрасной была ее молодость.

– Тебе лучше одеться, Алла, – промямлил он тогда.

Конечно, промямлил, не был его протест твердым и

уверенным. Он и протестом-то не был, а протестовать стоило. Стоило гнать прочь из дома поганой метлой эту юную искусительницу, плюющуюся ядом в адрес собственной матери. Она…

Она ведь все отравила, если, отбросив все детали, взять и разобраться сейчас по сути. Она вбила клин между ним и Марианной. Она трактовала каждое слово, каждое действо своей матери в извращенном изгаженном клюве. И она в конце концов добилась того, что и он стал присматриваться, стал подмечать, стал копить недовольство.

Случались и моменты просветления, конечно, когда он вдруг принимался жалеть бедную Марианну, за спиной которой творится дикое предательство, – он ведь не пренебрег юным телом ее дочери, не устоял. И тогда он каялся, тогда любил свою взрослую любовницу с утроенной силой и позволял ей делать с собой все что угодно. Позволял подавлять его волю, позволял себе подчинение, хотя и знал, как противно будет потом. И противно становилось. И не столько от самобичевания, сколько от гнусной трактовки, изрыгаемой пухлым красивым ртом Аллы.

А ведь и правда он все последнее время думать стал только ее умом и чувствовать только ее сердцем. Хотя там и сердца-то, кажется, не было. Ни у одной, ни у другой. Обе друг друга стоили. Стало быть, и жалеть теперь не о чем.

– У меня теперь есть Наташка, – подвел черту Лозовский, оглянувшись на окна кухни.

Подруга его металась между раковиной, плитой и холодильником, не забывая тревожиться о нем и то и дело поглядывать на него из окна. Хорошо, хоть вопросы прекратились. Он больше всего боялся, что она его и в саду не оставит в покое, и выйдет следом, и станет рвать душу, без конца спрашивая:

– Славик, а ты мне ничего не хочешь рассказать?

Будто он мог! Будто способен был растоптать их зарождающиеся отношения, обещавшие перерасти со временем в прочные семейные! Ведь если расскажет ей обо всем, она уйдет. Она не станет жить с таким подонком, которым он себе сейчас представлялся.

Нет, Наташу он во всей этой грязи выпачкать не может. Он сам как-нибудь выберется и очистится. Ее марать нельзя. Она тут ни при чем. Она не должна нести крест его прошлого.

Костер то разгорался, пожирая утрамбованную горкой листву, то вдруг начинал неуверенно тлеть, медленно обгладывая ветхий хворост, который Ярослав насобирал по участку.

Он успел уже и под яблонями вскопать, и мусор весь собрать, а время тянулось, как резиновое. Полтора часа всего-то и прошло. Пора было возвращаться в дом, пора было начинать игру под названием «в нашей жизни все прекрасно». Сам затеял, сам придумал условия, отступать теперь поздно. А играть-то сил не

было, вот в чем беда! Да и Наташа была не тем человеком, с которым фальшь может остаться незамеченной.

– Тебе трижды звонили.

Она встретила его на пороге в переднике, в косынке, под которой с трудом поместились ее косы. Она всегда дома заплетала волосы в косы, чему он очень умилялся. Руки по локоть в муке, не иначе с пирогами возится. Как тут ее не ценить, не совсем уверенно подумал Лозовский, вешая легкую куртку на вешалку.

– Тебе трижды звонили! – уже в другой – с гневным нажимом – тональности повторила Наталья.

– Кто? – поинтересовался Лозовский, пропустив мимо неприятный укол.

Если ему звонили, почему не позвала? Тем более трижды звонили! Что за самодеятельность такая: решать за него, с кем ему говорить, а с кем нет?

Как-то все не так, все неправильно. Как-то не так она себя ведет. Не так, как бы ему хотелось. Может, он придирается к ней, а?

– Сначала поочередно позвонили две женщины. Не представились. – Гнев в голосе его подруги набирал обороты. – Потом позвонил какой-то Дмитриев…

– Наташа, – тут уж Лозовский позволил себе ее перебить. – Почему ты не позвала меня к телефону?

– Ты был в саду, – очень быстро нашлась она с ответом и принялась отряхивать муку с рук прямо на плетеный коврик в прихожей.

– Я был в нашем саду, а не в городском, милая, – все еще тактично и без рокота уточнил он и, обогнув ее, пошел в комнату, продолжая говорить на ходу: – Ты видела меня из окна, Наташа. Я был в пределах досягаемости… Почему ты не позвала меня к телефону, милая?

Она вошла за ним следом в комнату, оперлась спиной о притолоку и несколько мгновений рассматривала его, будто видела впервые. Он мог поклясться, что именно таким был ее взгляд, когда они столкнулись в дверях супермаркета. А это была их самая первая встреча.

– Славик, ты сейчас что пытаешься сделать? – с неожиданной вкрадчивостью спросила Наташа.

Он никогда прежде не слыхал такого тона, никогда не мог подозревать, что она вообще о нем имеет представление. Всегда мила и простодушна, заботлива и нежна, и тут вдруг непонятная, опасная вкрадчивость. Такое Волиной было бы простительно и позволительно, дочери ее, подруге и соратникам, марширующим под ее началом и в одном строю, но не его девушке. Она не должна быть такой, как они все! Она должна быть именно такой, как ему хотелось. А может…

Может, он снова все для себя придумал, а?! Может, и за нее, и за себя придумал утопический семейный мир, который по природе своей невозможен?

– Что я пытаюсь сделать? – растерялся Лозовский.

– Ты сейчас пытаешься скандалить со мной? – милые добрые глаза Наташи сделались очень темными и холодными, как небо в ноябре.

– Нет. Скандалить я не хочу. Я хочу понять, почему ты не позвала меня к телефону? Этот звонок мог быть очень важен для меня и…

– Важен?! Для тебя?! Звонок какой-то бабы для тебя важнее мира в этом доме?!