Сорок лет одиночества (Записки военной переводчицы)
Шрифт:
Конец месяца, в пятницу очередное заседание врачей. Интересно, поднимет ли снова английский врач вопрос о немедленной госпитализации заключенных в случае опасного заболевания. В Берлине ходит жуткий грипп. Все хлюпают носами. Многие не ходят на работу. А заключенным хоть бы хны. Вот что значит режим: я не помню случая, чтобы кто-нибудь из них болел простудными заболеваниями.
Глава 25
Срок пребывания в тюрьме военных преступников заключенных № 1 – Шираха и № 5 – Шпеера истекал 1 октября 1966 года в 24.00.
Я уже уехала из Берлина в Москву, к новому месту службы, но продолжала переписываться с нашим директором тюрьмы подполковником Лазаревым. Поэтому я еще долго была в курсе событий, происходящих
Перед своим отъездом я устроила в баре Шпандау прощальный коктейль. На камине в баре на память о себе я оставила большую многослойную “матрешку”. Когда от меня долго не было писем, директора поворачивали ее лицом к стене. Показывали “матрешку” гостям и любили рассказывать ее историю. Перед своим отъездом Лазарев решил ее “открыть”, но, к его удивлению, в ней внутри не было ни одной – все разобрали на сувениры. В своих письмах Лазарев подробно писал мне о том, как освобождали Шираха и Шпеера, как все было продумано и точно, как по нотам, разыграно.
Уже в самом начале сентября англо-американская сторона начала включать в повестку дня заседаний директоров вопросы, касающиеся процедуры освобождения заключенных. Они хотели сделать так, чтобы заключенных выпустили “с соблюдением всех правил приличия и уважения человеческого достоинства”, то есть элегантно одетыми по сезону. По просьбе самих заключенных, изложенной в письмах, родные к моменту освобождения должны были привезти в тюрьму заранее сшитые в ателье по два-три костюма, пальто, рубашки и обувь, из которых они выбрали бы самые удачные, наиболее им понравившиеся, оделись в них и в таком виде предстали бы перед многочисленными фотокорреспондентами и журналистами. Наши же предложили одеть заключенных в то, в чем они были арестованы.
Вещи заключенных хранились в специально отведенном помещении. Я видела их при очередной инспекции тюрьмы американским генералом. Мне запомнился массивный, усыпанный бриллиантами золотой портсигар Шираха. Чей-то золотой с драгоценным камнем перстень. Серо-голубой мундир капитана Люфтваффе, принадлежащий Гессу, а также его кожаный комбинезон на меховой подкладке, летный шлем, компас и наколенные часы.
При осмотре хранившихся вещей заключенных директора поняли, что время сделало свое дело – одежда пришла в негодность. Английский директор с сомнением покачал головой и сказал, что не может согласиться с тем, чтобы заключенные после освобождения были в нее одеты. Американец согласился с ним, а француз, как всегда, безучастно молчал. Начался спор, который завершился принятием нашего предложения. Было решено все это пропустить через химчистку и соответствующий ремонт. А так как брюки почти полностью были съедены молью, то купить им новые, но самые простые и дешевые.
Заключенные № 1 и № 5 должны покинуть тюрьму в полночь 1 октября 1966 года. Английская военная полиция разработала необходимые меры безопасности: в 23 часа улица Вильгельмштрассе была полностью перекрыта для всякого движения. Вдоль обочин выставлены заградительные решетки и выстроен наряд немецкой полиции численностью в 600 человек и 60 английских военных полицейских. По всему периметру тюрьмы – полицейские с овчарками.
Ровно в 23 часа 45 минут английские военные власти включили прожектора. К этому времени напротив главных ворот через дорогу собралось человек четыреста от прессы и около пяти тысяч любопытных зрителей. Были установлены мощные осветители для теле- и киноустановок.
Шираха встречали сыновья, все трое. Шпеера – жена и адвокат. Директора решили, что первым из тюрьмы выйдет Шпеер, а за ним – Ширах. Сын Шираха Клаус возмутился, почему не его отец первый? Сыновья Шираха вели себя нагло, вызывающе, что особенно бесило английского директора, их защитника и покровителя.
В 23 часа 48 минут заключенные переоделись, в 23.58 вышли из камер, поздоровались с родными, сели в ожидавшие их во дворе машины и в 24.00 покинули тюрьму, в которой пробыли ровно 20 лет.
Выезд машин на широкую улицу прошел спокойно, но после того как машины с бывшими заключенными скрылись, толпа начала скандировать: “Свободу Гессу!”, “Освободите Гесса!” Началась потасовка, появились пострадавшие.
Глава 26
Заключенный № 7 в Шпандау оставался один и, казалось, был всеми забыт. Но в 1974 году на свое 80-летие Рудольф Гесс, бывший заместитель Гитлера по нацистской партии, получил весьма своеобразный подарок – американский директор тюрьмы подполковник Юджин Бэрд вступил с ним в сговор и начал записывать его воспоминания. Злоупотребляя служебным положением, Бэрд за мелкие услуги и поблажки вытягивал из Гесса признания о давних временах. Это было грубейшим нарушением Устава, за что Бэрд потом понес наказание и был уволен из армии. Но если отбросить моральный аспект, записки эти, конечно, некоторый интерес представляют, так как проливают свет на события того времени.
Я читала воспоминания Гесса, записанные Бэрдом. В них Гесс рассказал кое-что из того, о чем молчал 50 лет, умело симулируя потерю памяти. Отдельные его откровения лишний раз подтверждают, насколько был прав советский обвинитель, требуя в Нюрнберге применения к Гессу самого сурового наказания.
Бэрд пишет, что он, работая в Шпандау, не мог “больше видеть страданий человека, который с 1941 года находился под арестом, хотя его сокамерники уже давно вышли на свободу”.
Понятно, что для западногерманского комитета, требовавшего выпустить на свободу Гесса, книга Бэрда стала едва ли не Библией в борьбе за освобождение военного преступника. Крайне правая пресса снова бросилась в атаку на советские власти, осуждая их за строгое исполнение решений Нюрнбергского трибунала, приговорившего Гесса к пожизненному заключению.
Книга Бэрда стала бестселлером на американском и, разумеется, западногерманском рынке. Действия американца прославлялись разного рода защитниками Гесса как “гуманная” акция. Однако на страницах печати высказывались и другие мнения, резко осуждавшие действия Бэрда как недостойные офицера, которому была поручена такая ответственная миссия. Раздавались призывы не доверять Бэрду, так как в действительности “его заботит не столько судьба Гесса, сколько толщина собственного кошелька”. И действительно, находясь на службе, Бэрд вел двойную игру: усыпив бдительность своих коллег по охране тюрьмы из других стран, он вступил в сговор с военным преступником, преследуя корыстные цели. Отдельные издания напоминали читателям, кто такой Гесс и почему он в тюрьме. Молодежь в ФРГ не ведает, что Гесс был правой рукой Гитлера, что именно он раздувал “божественный культ” фюрера, именно он сочинил и пустил в ход формулу “фюрер никогда не ошибается”. Подпись Гесса стояла под законами, которые стали смертным приговором для сотен тысяч невинных людей. И несмотря на то, что в 1941 году он перелетел в Англию, Гесс наравне с другими из гитлеровской верхушки нес ответственность за развязанную войну в Европе. То, что было доказано в Нюрнберге, сегодня лишний раз подтверждают неизвестные ранее документы.
Факт остается фактом: Гесс не только не признал себя виновным, но даже в тюрьме не выразил раскаяния, как это сделали Ширах и Шпеер. Больше того, Гесс не мог простить им такого “падения”. Он стремился остаться “самым верным из верных Гитлеру”, и миф этот поддерживал вполне сознательно.
В беседах Гесса с Бэрдом оценки прошлого полностью совпадали с теми взглядами, которых он придерживался при Гитлере. Время для Гесса остановилось. Свое пребывание в тюрьме он подчинил одной цели: и после смерти остаться в памяти поколений таким, каким был в годы гитлеризма. Годы, проведенные Гессом в тюрьме, не сломили его волю. Даже Бэрд пришел к однозначному выводу: “Этот человек ничему не научился. Он заявил мне, что если бы он начал жизнь сначала, он сделал бы то же самое. Находясь на свободе, он даже в последнюю минуту перед смертью мог бы продиктовать своему сыну что-то наподобие мемуаров или духовного завещания”. И я вспомнила его письмо жене. В нем мы с Хартманом вырезали слова: “Если бы мне пришлось начинать жизнь сначала, я бы все повторил”.