Сорок монет

Курбансахатов Курбандурды

— Да, сынок. Я говорю об этом человеке. И таких людей, слава богу, становится всё больше.

Прохаживаясь взад вперёд по площадке, они не заметили, как к ним подошёл Мухаммед Карлыев.

— О чём это вы так увлечённо беседуете, что знакомых не замечаете?

— Стоит ли говорить тебе? — хитро прищурился Тойли Мерген.

— Конечно, стоит.

— Вот мы ходим с Аманом и похваливаем свежий ветерок, а заодно и некоторых людей, от дружбы с которыми тоже легче дышится.

— Ах, вот оно что, — неопределённо протянул Карлыев и почему-то немного смутился.

В

это время совершил посадку прилетевший из Ашхабада самолёт.

Карлыев внимательно оглядел Тойли Мергена. Каким же молодцом выглядел этот удивительный старик. Чёрный костюм, белоснежная рубашка, модные туфли, шапка из золотистого сура и даже однотонный галстук с блестящей ниткой. Воротник светлого расстёгнутого макинтоша чуть приподнят.

— Всё прекрасно, Тойли-ага. Но где же награды?

— Не надел, Мухаммед, — виновато улыбнулся Тойли Мерген.

— Почему?

— По правде говоря, постеснялся.

— Ну, хотя бы Звезду надели. Странный вы человек, Тойли-ага.

— Уж какой есть, Мухаммед.

— Да, кстати, сейчас встретил Ханова. Из-за него-то немного и задержался, а хотел приехать пораньше. Я ведь толком так и не видел нового аэровокзала.

— А что Ханов, — спросил Тойли Мерген, — ещё не работает?

— Да вот собирается в совхоз.

— Давайте прощаться, — напомнил Аман. — Уже почти все пассажиры прошли.

Отец с сыном крепко обнялись.

— До свидания, Мухаммед.

Карлыев пожал протянутую руку.

— Доброго вам пути, Тойли-ага.

1970

Приглашение

(повесть)

Перевод Ю. БЕЛОВА

Камень лежит в пыли у развилки дорог. На его пористой, исхлёстанной дождями и ветрами поверхности видны рубцы — следы былой надписи. Время стёрло её. Но люди помнят, что там было написано. Память человека крепче, чем память камня.

1

Шах подошёл к окну и долго стоял в молчании, опершись на резную решётку и ощущая ладонями прохладу металла.

Ему видны были чистые дорожки сада, бело-розовые, в цветении, деревья и горы вдали — с резко изломанными вершинами, ещё покрытыми снегом.

За окном буйствовала весна. Её пьянящие запахи долетали до правителя, но впервые за много лет не волновали его.

Прежде его белый шатёр с зелёным флагом уже давно стоял бы где-нибудь в горном ущелье или средь бирюзовых нив, и подданные шаха наперебой расхваливали бы его твёрдую руку и верный глаз. Но сегодня

иные заботы одолевали повелителя. Он не выходил из своей резиденции и принимал только главного визиря и гонцов, разосланных по всей стране. Лишь один вопрос задавал он каждому, кто не умел льстивыми обещаниями скрыть правду. Шах был страшен во гневе.

В саду гомонили птицы, жужжали пчёлы. Раньше эти звуки радовали шаха, теперь только, раздражали. Он отвернулся от окна, медленно подошёл к трону, тяжело опустился, поёрзал, устраиваясь поудобнее. Откинулся назад, прикрыл глаза. Что делать? Что же делать? Как заставить эти ничтожества беспрекословно подчиняться воле шаха? Пришло время смут и неповиновений. Только жестокость, только кровь может снова вернуть порядок.

Позолоченный посох с крупным жемчугом в рукояти ударил об пол. Гулким эхом прокатился звук по пустой комнате. Сразу же неслышно распахнулись двери, и в проёме замер главный визирь. Шах сделал знак рукой. Не разгибаясь, тот прошелестел халатом, приближаясь к владыке.

— Сколько скота приедали из Дуруна?

Визирь поднял на шаха заплывшие глаза, в которых прятались лесть и трусость:

— Десять тысяч, мой шах.

Взгляд у шаха стал ещё пронзительнее. Он словно бы проникал сквозь череп и читал мысли. Визирю стало не по себе.

Шах молчал, не отводя от него взгляда. Наконец спросил негромко, но с угрозой:

— А где остальные двадцать тысяч?

Визирь знал, что прятать глаза нельзя. Но кто мог выдержать такой поединок?

— Неизвестно, мой шах.

Посох ударил в пол, возвещая о том, что повелитель гневается.

Визирь вскинул на него глаза, готовый умереть, если прикажут.

— Послать туда тысячу всадников! Огнём и мечом, только огнём и мечом мы будем карать непослушных!

У визиря отлегло от сердца. На этот раз гнев пал не на него.

— Сколько верблюдов с пшеницей пришло из Мерва?

— Триста, мой шах.

— Почему не тысяча, как мы повелевали?

— Прошлой весной в Мургабе не было воды.

И снова эхом прокатился по комнате стук посоха.

Визирь внутренне содрогнулся, запоздало поняв, что не следовало защищать и оправдывать мургабских туркмен.

Но шаху было не до него. Одна-единственная мысль владела им сейчас. Он уже видел, как пылают кибитки, как трещат, взметая к небу искры, высохшие на солнце строения. И он снова спросил с жутковатой дрожью в голосе:

— А сколько получено ковров?

Визирь не решился ответить сразу. Как вслух назвать ничтожную цифру?

Шах побагровел.

— Разве я не тебя спрашиваю?

— Всего… десять, — прошептал визирь, но слова его в тишине прозвучали как гром.

Шах вскочил, но не ударил, не пнул своего визиря. Он стремительно, так, что визирь ощутил на разгорячённом лице дуновение ветерка, прошёл мимо и остановился у окна. Тень его, обрамлённая затейливым рисунком оконной решётки, легла возле трона, и визирь с испугом смотрел на неё: даже тень шаха не должна лежать у ног подчинённых.

Успокоившись, повелитель вернулся на своё место.

— Что должны прислать из Машата?