Сорок монет
Шрифт:
А совсем недавно, когда в Сервиле появился неимоверно опустившийся Кочмурад, Гулам узнал продолжение истории.
…Однажды в аул пришли сборщики подати. Векилом у них был тот самый бек. Кочмурад узнал его, выбрал момент и ударил кинжалом в живот. Потом еще раз, еще… Бек упал с коня на землю, а Кочмурад все бил и бил его мокрым от крови кинжалом, пока сарбазы не скрутили парня.
Через несколько минут запылали кибитки. Треск охваченных огнем жилищ, вой женщин, плач детей, стоны раненых — это Кочмурад запомнил навсегда. Он
Он оказался на чужой земле, никому не нужный, без денег. В какой-то крепости он продал коня и впервые напился и накурился терьяка в мейхане. А потом пошло…
В Сервиль он пришел, едва волоча ноги, оборванный, с красными глазами. Гулам накормил его, и Кочмурад застрял здесь, подрабатывая чем придется.
Когда ему перепадала пиала вина, он возбуждался, в глазах появлялся лихорадочный блеск, и злобные, отрывистые, порой несвязные слова срывались с его дрожащих, посиневших губ. И только Гулам мог легко успокоить Кочмурада. Проспавшись, он плакал и просил прощения.
— Ты не перс, — сказал он как-то Гуламу, — ты хороший добрый человек, я люблю тебя, как брата.
— А разве перс не может быть хорошим человеком? — с обидой спрашивал Гулам.
Кочмурад хватал его за руку, преданно смотрел в глаза.
— Я глуп, я ничтожен, — бормотал он. — Махтумкули прав — все бедные люди одинаковы… и персы, и иомуды, и гоклены, и урусы… А беки — паршивые свиньи, ханам надо рубить головы… шаху… Я глуп, прости меня, Гулам.
И слезы текли по его впалым щекам.
Вот и сейчас он лежал, поджав ноги, на кошме в углу, и всхлипывал, и бормотал что-то, забываясь в тяжелом, не приносящем облегчения сне.
Гулам прошел на кухню. Вскоре оттуда послышалось звонкое шипение масла в казане, потянуло запахом жареной дичи.
— Эге, — сказал один из сарбазов, раздувая ноздри, — кажется, повар готовит что-то вкусное. Фазана, пожалуй…
— Заткнись! — грубо оборвал его другой. — Это не для нас. У бека, слава аллаху, хороший аппетит. А нам хватит и жидкой похлебки.
Шатырбек действительно не жаловался на аппетит. Отхлебывая из пиалы душистый, только что заваренный чай, он с нетерпением ждал, когда Гулам принесет по-особому приготовленного фазана.
Подушки под локтем и спиной были мягкие, их нежный шелк располагал к неге и спокойным размышлениям. И Шатырбек, совсем недавно готовый без устали скакать верхом еще хоть целую ночь, стал подумывать о том, что, в конце концов, теперь он не на туркменской земле, а в надежной крепости, где достаточно найдется верных шаху людей, готовых отбить врага. Да и вряд
А когда Гулам внес миску с жареным фазаном, от которого исходил такой вкусный запах, Шатырбек решил: «Остаюсь».
— Вина! — распорядился он. — Да смотри, чтобы только багдадское. И… как здоровье Рейхан-ханум?
У Гулама отлегло от сердца. Он постарался изобразить на лице скабрезную улыбку.
— Она будет счастлива встретиться с вами, бек, и удовлетворить все ваши желания. У нее найдется…
— Иди, — сказал Шатырбек. — Ты стал слишком болтливым.
Гулам поклонился и попятился к двери. Сейчас нельзя было перечить беку, тем более раздражать его.
— Постой! Если сами сарбазы не догадались, дай поесть тому, который охраняет этих… туркменов. Кстати, накорми их тоже.
Гулам снова молча поклонился.
Прежде чем отнести еду пленникам, он поднялся по скрипучей деревянной лестнице в свою комнату. Джават и Хамидэ с беспокойством ждали его.
— Что случилось, отец? — бросилась к нему Хамидэ.
Гулам обнял ее за плечи, посмотрел на сына. В его глазах он прочел ожидание.
— Дети, — торжественно сказал Гулам, — настал наш черёд.
— Сюда, пожалуйста! Осторожней, лестницу давно не ремонтировали, хозяин совсем не имеет дохода в последнее время…
Фитиль в плошке, которую держал Гулам, сильно коптил. Огромные тени метались по стене и по деревянным прогнившим ступеням.
Шатырбек был уже заметно пьян, но старался держаться прямо.
Наконец они поднялись наверх. У двери, за которой слышны были звуки рубаба и печальная песня, Гулам почтительно остановился.
— Здесь, мой бек.
Шатырбек приосанился, расправил усы и бороду.
— Ладно, иди. Да смотри, чтобы не звать тебя долго, если понадобишься.
Гулам поклонился, и плошка задрожала в его ладони, зашипел фитиль.
— Я буду прислушиваться, мой бек, я далеко не Уйду.
На лестнице он вздрогнул и остановился, когда в комнате Рейхан-ханум неожиданно, словно певице зажали рот, оборвалась на полуслове песня, только протяжный звук струны еще дрожал в воздухе, постепенно затихая.
Гулам презрительно усмехнулся и стал спускаться вниз.
Он позвал сына на кухню.
— Вот этот кувшин с вином, кебаб и чурек — все отдашь сарбазу, И займи его разговором немного! Пошли.
Зажженную плошку он не смог пронести под дождем через двор. Пришлось снова возвращаться на кухню, где горел огонь.
Скрипнула дверь сарая. Тусклый свет плошки выхватил из темноты лица трех пленников, сидящих рядом на соломе.
— Салам алейкум! — Гулам вглядывался в эти лица, чувствуя, как часто стучит в груди сердце. — Я здешний повар, бек приказал накормить вас, и я…