Сорок монет
Шрифт:
Услышав этот окрик, поэт очнулся, протянул руку к поношенному тельпеку, накинул на плечи выгоревший желтый халат и выглянул из кибитки.
— Заходи, уважаемый гость!
Кемине, следуя обычаю, пригласил гостя в дом. Он не узнал в пришельце своего близкого друга, с которым больше тридцати лет назад учился в бухарском медресе и жил в одной келье.
Гость лукаво улыбнулся. Легко спрыгнув с осла, спросил:
— Не узнаешь?
Кемине пристально посмотрел на гостя и отрицательно покачал головой.
— А ну-ка, вспомни Бухару!
Сказав это, гость направился к стойлу, чтобы привязать своего осла рядом с ослом Кемине.
Поэт молчал, задумавшись.
— А
Лицо Кемине осветилось радостью.
— Хайдар! Друг! Неужели ты? Теперь узнал. Хоть ты и очень изменился с виду. Но голос и шутки у тебя остались прежними. А я принял тебя за бродячего странника. Извини!
Кемине крепко обнял друга.
— Не проси у меня прощения, Мамедвели! С тех пор как мы расстались у ворот Бухары, прошло время, равное целой жизни человека. Дни и месяцы летят, годы идут. Юность пролетает, как птица. Люди стареют, меняются.
— Это ты верно говоришь. Годы идут, и верно ты сравнил юность с птицей, которая улетает, — повторил Кемине слова друга, думая и о своей старости.
В кибитке поэт усадил дорогого гостя на подушку. Тем временем пришла от соседей его жена, вернулись и сыновья. Желая хорошо угостить друга, Кемине приказал им зарезать козла.
Только после того, как выпили чаю принялись за печенку и легкие козла, Кемине обратился к гостю с вопросами:
— Старики говорят: «Когда съеденное и выпитое стало твоим, расскажи, что ты видел и слышал». Что ты делал после медресе? Есть ли у тебя жена, дети? Как ты живешь?
— В жизни мне не повезло, — ответил Хайдар.
Кемине удивился:
— Почему? Ведь у тебя были такие высокие мечты?
— Слушай, — продолжал Хайдар. — После медресе я вернулся к отцу и взялся за лопату. Зимой и летом в жару и в холод копал я арыки, рыхлил грядки, помогал старику обрабатывать арендованный клочок земли. Через два года отец женил меня, отдав все до последнего. В жены мне он выбрал такую же бедную девушку, как я сам. Скоро у нас родился сын. После смерти отца вся работа легла на мои плечи. Я трудился, не разгибаясь, днем и ночью. Ты сам знаешь, как прокормиться в наших местах, на Лебабе [3] , обрабатывая землю лопатой. Я подорвал на этом свое здоровье. Но, как говорится, «у кого две ноги, тот подрастет за два дня». Подрос и мой сын. Теперь он делает то, что делали мой отец и я. Больной, я помочь ему уже не могу. Но и дома сидеть без дела не хочу. Я женил сына, сказал ему и невестке: «Теперь вы сами устраивайте свою судьбу». Поручил заботам сына старую мать и оседлал осла. Вот теперь и езжу по свету, хочу перед смертью повидать людей и новые земли, узнать, где Хива и где Керки. Так-то, мой друг…
3
Лебаб — берег Амударьи.
Кемине вспомнил, как Хайдар в медресе мечтательно говорил: «Мне бы только выбраться из Бухары и доехать до Лебаба, а там уж я знаю, что делать…»
— Жаль, — сказал он, качая головой. — А я-то думал, что ты уже ахун в какой-нибудь мечети, в саду Дивана, пьешь там воду из специального арыка, а подати, которые ты собираешь за год, не умещаются между землей и небом. Я-то думал, что утром и вечером во время умывания послушники льют тебе на руки теплую воду, а при нашей встрече ты сделаешь вид, что не узнал меня.
Хайдар глубоко вздохнул и продолжал свой рассказ:
— Я мог бы стать таким ахуном. Но совесть мне не позволила. Тогда, в медресе, я еще многого не понимал.
4
Махтумкули (жил в XVIII веке) — основоположник туркменской классической литературы.
Когда вы читали эти стихи, я сердился и говорил: «Вы клевещете на мулл. Вы несправедливы». Но Махтумкули — святой человек. Того, что он сказал о муллах, еще мало. Я своими глазами видел, какие безобразия творятся в их хваленой мечети в саду Дивана. Ее превратили в публичный дом: там и анаша, и вино, и терьяк… там совращают мальчиков. И самое страшное, что эта мечеть служит эмиру. А ведь эмир пил кровь наших предков, да и нашу тоже пьет. Мечеть — плетка эмира. А я никогда не хотел быть орудием эмира. И сейчас не хочу. И никогда не захочу. Какая польза от плова, если он сварен на слезах народа? Такая пища застрянет в горле. Во сто раз приятнее есть жареную пшеницу, чем такой плов.
То ли от волнения, то ли от съеденных печени и легких Хайдар вспотел, он достал из-за пазухи большой хивинский платок и вытер им лицо и шею.
— Обрадовал ты меня! — похлопал Кемине друга по плечу. — Ты говоришь и думаешь теперь так же, как и я. Но откуда у тебя этот наряд, в котором ты похож на дервиша?
— В этой чалме и халате? Не мудрено! — засмеялся Хайдар. — Как идет мне эта одежда? Меня уговорил надеть ее Нурмет-арабачи, — пусть, мол, Кемине посмеется. А мой халат и тельпек лежат в хорджуне [5] .
5
Хорджун — ковровая седельная сумка.
— Почему ты назвал Нурмета «арабачи»? Разве он не в медресе?
— Его выгнали оттуда. Ему сказали, что стихоплет и мулла, отрекшийся от религии, им не нужен… «Иди на все четыре стороны!» — сказали ему. Нурмет не горевал. «Хорошо, что можно идти в любую сторону», — сказал он, и, так же как я взялся в свое время за лопату, он занялся ремеслом отца — арабачи. Теперь он такие арбы делает, просто загляденье! Во всей Хиве нет равного ему мастера. Но на хивинских ханов и мулл у него кипит злость. Когда я собрался ехать к тебе, он сказал: «Возьми эти вещи. Пусть наш Кемине узнает, что я сбросил чалму и полосатый халат обманщика».
— Я давно знал, что из Нурмета не выйдет муллы, — подтвердил Кемине. — У него всегда руки тянулись к работе. Да и человек он честный. Еще когда я в последний раз был в Хиве, предупреждал его: «Будь осторожен, держи язык за зубами, не то сбросят тебя с минарета». Ну, а как он жив-здоров?
— Все такой же наш Нурмет, нисколько не постарел. И характер и привычки остались у него прежними. Хоть хлеба у него и мало, он не унывает: сочиняет стихи, рассказывает анекдоты, веселится. Я жил у него три дня. Он все вспоминал о тебе, говорил, что хочет показать тебе какие-то редкостные книги.