Сорок пять(изд.1965)
Шрифт:
— И напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ни чего не знаю. А теперь не задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню.
— Она вернется к себе домой. Было бы проще всего подождать ее там.
— Боже мой, — сказал Борроме, — я не прочь повидать и господина герцога.
— Вот это дело другое. Теперь, когда мне известно, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте, желаю удачи!
Борроме, видя, что дорога свободна, помчался дальше.
«Ну и ну, опять что-то новенькое, — подумал Никола Пулен, глядя вслед
Между тем брат и сестра, основательно обсудив поведение короля и план десяти, убедились в следующем.
Король ничего не подозревает, и напасть на него становится день ото дня легче.
Самое важное — организовать отделения лиги в северных провинциях, пока король не оказал помощи брату и позабыл о Генрихе Наваррском.
Из этих двух врагов следует бояться только герцога Анжуйского с его затаенным честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов известно, что он поглощен пирами и забавами.
— Париж подготовлен, — громко говорил Майен, — но надо подождать ссоры между королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха несомненно очень скоро приведет к разрыву. А так как нам нечего спешить, подождем.
— Мне были нужны десять человек, чтобы поднять Париж после намеченного удара, — тихо говорила герцогиня.
В эту минуту внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет видеть герцога.
— Борроме? — удивленно спросил герцог. — Кто это?
— Монсеньер, — ответил Мейнвиль, — вы послали его из Нанси, когда я просил у вашей светлости направить ко мне умного и деятельного человека.
— Вспоминаю, я послал вам капитана Борровиля. Разве он переменил имя и зовется Борроме?
— Да, монсеньер, он переменил имя и одежду; его зовут Борроме, и он стал монахом монастыря Святого Иакова.
— Почему же он стал монахом? Дьявол, верно, здорово потешается, если узнал его под рясой.
— Это наша тайна, монсеньер, — сказал Мейнвиль, — а пока выслушаем капитана Борровиля, или брата Борроме, как вам будет угодно.
— Да, тем более, что этот визит меня очень беспокоит, — сказала госпожа Монпансье.
— Признаюсь, и меня тоже, — ответил Мейнвиль.
— Впустите его, не теряя ни минуты, — добавила герцогиня.
Дверь открылась.
— А, Борровиль, — сказал герцог, который не мог удержаться от смеха при взгляде на вошедшего. — Это вы так вырядились, друг мой?
— Да, монсеньер, и я весьма неважно себя чувствую в этом чертовском обличье.
— Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровиль, — сказал герцог, — поэтому прошу на меня не обижаться.
— Нет, монсеньер, это госпожа герцогиня; но я всегда готов служить ей.
— Спасибо, капитан. Ну, а теперь… что вы хотели сообщить нам в столь поздний час?
— Ваша светлость, — сказал Борровиль, — король посылает помощь герцогу Анжуйскому.
— Ба!
— Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.
— Гм! — сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. — Как это — проверенные?
— Сегодня ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.
— Ого! — воскликнул герцог. — Кто же вам это сказал, Борровиль?
— Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер.
— В Наварру? К Генриху?
— Да, монсеньер.
— И кто же посылает его?
— Король, монсеньер.
— Кто этот человек?
— Его зовут Робер Брике.
— Дальше.
— Он большой друг отца Горанфло.
— И посланец короля?
— Я в этом совершенно уверен: один из наших монахов ходил в Лувр за охранной грамотой.
— Кто этот монах?
— Наш маленький Жак Клеман, вояка, тот самый, на которого вы соблаговолили обратить внимание, госпожа герцогиня.
— И он не показал вам письма? — спросил Майен. — Вот болван!
— Монсеньер, письма король ему не отдал: он отправил к посланцу своих людей.
— Нужно перехватить письмо, черт возьми!
— Я решил было послать с Робером Брике одного из моих людей, сложенного как Геркулес, но Робер Брике заподозрил недоброе и отослал его.
— Каков из себя Робер Брике? — спросил Майен.
— Высокий, худой, нервный, мускулистый, ловкий и притом насмешник, но умеющий молчать.
— И владеет шпагой?
— Как тот, кто ее изобрел, монсеньер.
— Длинное лицо?
— Монсеньер, лицо у него все время меняется.
— О, я кое-что подозреваю; надо навести справки.
— Побыстрее, монсеньер, — он, должно быть, превосходный ходок.
— Борровиль, — сказал Майен, — вам придется поехать в Суассон к моему брату.
— А как же монастырь, монсеньер?
— Неужели вам трудно выдумать какую-нибудь историю для дона Модеста? — заметил Мейнвиль. — Ведь он всему поверит.
— Вы передадите господину де Гизу, — продолжал Майен, — все, что узнали о поручении, данном де Жуаезу.
— Да, монсеньер.
— Не забывайте Наварру, Майен, — сказала герцогиня.
— Я сам займусь этим делом. Прикажите мне оседлать свежую лошадь, Мейнвиль. — И добавил тихо: — Неужели он жив? Да, должно быть, жив.
II. Шико-латинист
Как помнит читатель, после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.
Но, едва они скрылись из глаз, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке, остановился на вершине пригорка и стал осматривать окрестности — рвы, равнину, кусты, реку. Убедившись, что никто не следит за ним, он сел на краю рва, прислонился к дереву и занялся тем, что он называл исследованием собственной совести.