Сорок пять. Часть первая

Дюма-отец Александр

– Ну, что нового, господа? Здравствуйте, господин Бриссон.

– Государь, – отвечал тот с непринужденным достоинством, заслужившим при дворе прозвание «любезности гугенота», – мы пришли умолять ваше величество пощадить жизнь виновного. Он, без сомнения, может сделать некоторые разоблачения, и, пообещав даровать ему жизнь, мы их получим.

– Но ведь их и так уже получили? – заметил король.

– Получили только частично. Разве этого достаточно для вашего величества?

– Что я знаю – то знаю, мессир.

– В

таком случае вашему величеству известно об участии Испании в этом деле?

– Испании? Да, и не ее одной, а и других держав.

– Констатировать это участие было бы крайне важно, ваше величество.

– Поэтому-то, – перебила его Екатерина, – король и намерен приостановить казнь, если виновный подпишет признание, вполне согласное с показаниями, данными им судье, перед которым его подвергали допросу под пыткой.

Бриссон обернулся к королю, вопрошая его жестом и взглядом.

– Да, да, таково мое намерение, и я не нахожу нужным его долее скрывать. Вы можете убедиться в этом, отдав приказание чиновнику судебного ведомства переговорить с осужденным.

– Это все, что вашему величеству угодно будет приказать?

– Все. Но пусть он не делает никаких изменений в своем признании, или я беру свое слово назад; признание должно быть всенародным и полным.

– С перечнем замешанных в этом деле лиц?

– Непременно.

– Даже если бы на этих лиц на основании показаний осужденного легло пятном обвинение в государственной измене?

– Даже если бы эти лица оказались моими ближайшими родственниками.

– Все будет исполнено согласно воле вашего величества.

– Повторяю вам еще раз, чего я требую, чтобы не произошло никаких недоразумений. Преступнику дадут перо и бумагу, и он напишет свое признание, показывая тем всенародно, что вверяет себя нашему милосердию. А там мы посмотрим.

– Но я могу обещать ему помилование?

– Да, да, отчего же, обещайте.

– Идемте, господа, – обратился председатель к членам палаты и, низко поклонившись королю, вышел вслед за ними.

– Он все скажет, государь, – прошептала королева Луиза, дрожа всем телом, – и вы его помилуете. Посмотрите – у него выступила на губах кровавая пена!

– Нет-нет, он все ищет кого-то глазами, – возразила Екатерина. – Но кого?

– Кого? – воскликнул Генрих. – Это нетрудно угадать: он ищет или герцога Пармского, или герцога Гиза, или, наконец, короля, моего брата! Что ж, ищи, ищи! Или ты думаешь, что Гревская площадь предоставляет более удобств для засады, чем фландрская дорога? Или что у меня не найдется здесь сто Бельевров, чтобы помешать тебе сойти с эшафота, на который возвел тебя один из них?

Сальсед видел, что стрелки пошли за лошадьми; видел и то, что председатель и члены палаты были в королевской ложе и затем удалились, – он понял: король отдал приказ начинать казнь. Тогда-то и показалась на его посиневших губах кровавая пена,

замеченная молодой королевой. Несчастный, терзаясь мучительным ожиданием, искусал себе губы в кровь.

– Никого! Никого! – шептал он. – Ни одного из тех, кто мне обещал помощь! Подлые трусы! Трусы!

Таншон подошел между тем к эшафоту.

– Приготовьтесь, – сказал он палачу.

Палач сделал знак, и на противоположном конце площади показались лошади, перед которыми расступались людские волны. Продвигаясь вперед, они как бы бороздили бурливое море и на некоторое время оставляли за собой след, разгоняя вправо и влево всех, кто попадался на пути. Но раздвинутая ими стена зрителей снова смыкалась, причем первые оказывались последними, и наоборот.

В это самое время стоявший на углу улицы Ваннери уже знакомый нам молодой человек соскочил с тумбы, на которую взобрался, – его тащил за собой мальчик лет шестнадцати, видно страстно увлеченный ужасным зрелищем. То были виконт Эрнотон де Карменж и его таинственный паж.

– Скорее, скорее! – шептал паж своему спутнику. – Проскользните вперед, пока толпа не сомкнулась! Каждая минута дорога!

– Вы, кажется, с ума сошли, мой юный друг… Нас непременно задавят!

– Я хочу все видеть, и как можно ближе! – Повелительный тон явно был привычен для юноши.

Эрнотон повиновался.

– Ближе к лошадям! – настаивал паж. – Не отступайте от них ни на вершок, иначе мы не выберемся!

– Но прежде вас разорвут в клочки!

– Не беспокойтесь обо мне. Вперед, ради бога, вперед!

– Лошади могут лягнуть!

– Схватите за хвост последнюю – тогда ни одна лошадь не станет лягаться!

Поддаваясь невольно непонятному влиянию этого необыкновенного юноши, собственно полуребенка, Эрнотон уцепился за хвост лошади, а паж крепко ухватил его за кожаный пояс. Продираясь сквозь толпу, волновавшуюся, как море, и цепкую, как частый кустарник, оставив здесь полу плаща, там – клочок камзола, дальше – кружевное жабо рубашки, они добрались одновременно с лошадьми до эшафота, где Сальсед терпел адские муки отчаяния.

– Мы пришли? – Юноша, почти задыхаясь, почувствовал, что Эрнотон остановился.

– Да, к счастью… я совершенно изнемогаю…

– Ничего не вижу.

– Встаньте передо мной.

– Нет, нет, еще не время. А что там делается?

– Вяжут узлы на веревках.

– А он что делает?

– Кто – он?

– Осужденный.

– Вращает во все стороны глазами, как ястреб, подкарауливающий добычу.

Лошади стояли так близко от эшафота, что подручные палача легко привязали к рукам и ногам Сальседа постромки, прикрепленные к лошадиным хомутам. Почувствовав грубое прикосновение к ногам веревок, привязанных затяжной петлей, Сальсед испустил дикое рычание и последним, не поддающимся описанию взглядом окинул огромную площадь с сотней тысяч зрителей.