Сорок пять. Часть вторая, третья
Шрифт:
Удалить очевидца, которого Маргарита считала гораздо более сведущим, чем он сам признавался, было победой или, скорее, залогом безопасности королевы. Маргарита, как мы сказали, считала Шико довольно ученым, а наедине с мужем она могла свободно менять смысл латинских слов, дополняя их примечаниями, которых не придумают все земные схоласты.
Итак, Генрих и его жена имели удовольствие остаться наедине. На лице короля не было ни тени беспокойства, никакого признака угрозы. Решительно король не знал латыни.
– Государь, –
– Это письмо очень вас занимает, друг мой. Стоит ли из-за него тревожиться?
– Государь, это письмо должно было бы иметь следствием своим важные перемены: короли не посылают друг к другу послов без важных причин.
– Ах, оставим их – и послов и посольство, друг мой. Лучше скажите: не предполагаете ли вы устроить сегодня вечером что-нибудь вроде бала?
– Предполагаю, государь, – отвечала изумленная Маргарита, – но только ничего необыкновенного – вы знаете, мы танцуем почти каждый вечер.
– А я отправлюсь завтра на охоту, на великую охоту.
– А!
– Да, на охоту за волками.
– Каждому свое удовольствие, государь: вы любите охоту, я – балы. Вы охотитесь – я танцую.
– Да, мой друг, – Генрих вздохнул, – и поистине в этом нет ничего дурного.
– Конечно, но вы, ваше величество, произнесли это со вздохом.
– Выслушайте меня.
Маргарита вся обратилась в слух.
– Меня беспокоит…
– Что беспокоит вас, государь?
– Молва.
– Молва? Ваше величество беспокоит молва?
– Что ж, это легко объяснимо, в особенности если эта молва может причинить неприятность вам.
– Мне?
– Да, вам.
– Государь, я вас не понимаю.
– Вы ничего не слышали? – произнес Генрих тем же тоном.
Теперь Маргарита действительно испугалась: она решила, что это новый способ нападения со стороны супруга.
– Я самая нелюбопытная из всех женщин, государь, и не слушаю никогда, что шепчут мне на ухо. Впрочем, я так мало обращаю внимания на слухи, что, даже когда до меня что-то доходит, затыкаю уши.
– Так ваш совет – пренебрегать этой молвой, этими слухами?
– Непременно, государь, короли в особенности должны презирать их.
– Почему короли в особенности?
– Потому, что наши имена можно услышать во всех пересудах, и было бы слишком хлопотно принимать все близко к сердцу.
– Чудесно! Я думаю, вы правы, мой друг, и готов привести превосходный случай для приложения вашей философии к жизни.
«Наступает решительная минута!» – подумала Маргарита и, призвав все свое мужество, довольно твердым тоном заявила:
– Очень приятно, государь.
Генрих начал как кающийся, которому приходится признаваться в тяжком грехе:
– Вы знаете, как занимает меня участь Фоссез?
– А! – воскликнула Маргарита,
– Да, – отвечал Генрих все тем же тоном, – маленькой Фоссез.
– Моей фрейлины?
– Вашей фрейлины.
– Вашей страсти, вашей любви?
– Ну вот! Вы начинаете повторять один из тех слухов, которые сейчас осуждали.
– Правда, государь, – Маргарита улыбнулась, – смиренно прошу у вас прощения.
– Друг мой, вы правы – молва лжет часто, и нам, королям, в особенности необходимо превратить эту теорему в аксиому… Помилуй бог! Кажется, я заговорил по-гречески! – И Генрих захохотал от души.
Маргарита в этом шумном смехе и особенно в лукавом взгляде, его сопровождавшем, прочла насмешку. Беспокойство опять закралось в ее душу.
– Так, Фоссез?..
– Фоссез больна, друг мой, и доктора не понимают ее болезни.
– Это странно, государь. Фоссез, которая, по словам вашего величества, осталась такой же чистой; Фоссез, которая, как я от вас слышала, сопротивлялась бы королю, если бы король говорил ей о своей любви; Фоссез – этот цветок чистоты, этот прозрачный кристалл – должна позволить взору науки проникнуть в глубину ее радостей и горестей!
– Увы, теперь это не так! – печально произнес Генрих.
– Как! – вскричала королева в злорадном порыве, ибо даже самая снисходительная женщина не устоит перед искушением уколоть другую женщину. – Фоссез уже не цветок чистоты?!
– Я этого не сказал, – сухо отвечал Генрих. – Сохрани меня бог обвинять кого-нибудь. Я говорю, что дочь моя Фоссез впала в болезнь, которую хочет скрыть от своих медиков.
– Положим, от медиков, но не от вас, ее поверенного, ее отца… Это мне кажется странным.
– Я знаю не более других, друг мой. – Генрих опять ласково улыбался.
– Итак, государь, – Маргарита по обороту, принятому разговором, поняла, что преимущество на ее стороне и прощения ждут от нее, а не она должна его вымаливать, – объяснитесь: я не знаю, чего желает ваше величество.
– Ну, что же, если хотите, я расскажу вам все.
Маргарита сделала движение, показавшее, что она готова слушать.
– Надо бы… – продолжал Генрих. – Но нет – это значит требовать от вас слишком много, друг мой…
– Говорите, государь, говорите.
– Надо бы вам навестить дочь мою Фоссез.
– Мне навестить эту девушку, которую все называют вашей любовницей, чего вы и сами не отрицаете?!
– Тише, тише, друг мой! Клянусь честью, подобными восклицаниями вы можете вызвать скандал, и я не знаю хорошенько, не доставите ли вы этим удовольствие французскому двору, потому что в письме моего брата Шико читал: «quotidie scandalum», что даже такому неучу, как я, понятно: «каждодневный скандал».