Сорок роз
Шрифт:
— Это ты поставил шестнадцать свечек?
— Нет, не я.
— Тогда, наверно, Серафина… — Или Морской Волк, подумала она. От шестнадцатилетней скорее можно ожидать, чтобы после завтрака она украдкой юркала за молочно-стеклянную дверь.
— Это тебе. — Пап'a кивнул на подарок.
— О, какая прелесть! Чемоданчик! Но что случилось, пап'a, ты уже уходишь?
— Ненадолго.
— Когда вернешься?
— Через час.
— Ты что-то хотел мне сообщить.
— Жди меня в номере.
— Послушай, я уже не ребенок. Ты свечи не считал? Здесь, в гостинице, все дают мне пятнадцать. Ну, пожалуйста. Говори, что ты задумал! Ну же!
— Не здесь.
— Тогда пойдем наверх.
—
— Что именно? Ах, пап'a, не темни! Мы поедем в Нью-Йорк? Или в Буэнос-Айрес?
— Поговорим об этом, когда я вернусь, — сказал он, надел круглую соломенную шляпу и удалился, постукивая тросточкой.
Похоже, его здорово донимал зной, эта духотища, которая наплывала из Африки и проникала в переулки, в дома, в души людей. После ухода пап'a Мария сразу наведалась к Морскому Волку, размашистым почерком заполнявшему меню.
— Есть новости, стюард?
— Да, — ответил он, — присядьте.
— Вы так серьезны, стюард. Что случилось? Не поцелуете меня?
— Наверно, вы не вполне поняли, о чем вчера объявил дуче. Пароходное сообщение прервано.
— Что-о?
— «Батавия» — последний пароход, который покинет Геную.
— Но она идет в Африку…
В глазах у Марии почернело. И внезапно она поняла, почему пап'a медлил назвать пункт назначения. Путь лежит в джунгли, во влажную, губительную для фортепиано, малярийную духоту.
— Пап'a обманул меня, — вырвалось у нее. — Он все еще считает меня ребенком…
— Наилучшие пожелания по случаю шестнадцатилетия, — сказал Морской Волк, расправив усики над верхней губой, взял у нее кожаный чемоданчик, осмотрел со всех сторон, а потом заметил, что этот подарок — кстати, он из флорентийской кожи — свидетельствует, что путешествовать они будут на средней палубе.
— Еще и это!
— Вот почему вам нужен собственный чемоданчик, синьорина. На средней палубе «Батавии» мужчины и женщины помещаются отдельно.
— На средней палубе «Батавии»…
— Да, Мария, боюсь, ваше большое путешествие начнется уже сегодня.
— Стюард, — она встала, подхватила чемоданчик, — было очень приятно познакомиться с вами. Я вас не забуду.
В слезах она выбежала вон, хотела броситься к Серафине, но у стойки портье царила жуткая толкотня, все кричали наперебой, обнимались и целовались, по лестнице спускали огромные, окованные железом кофры и вместе с ящиками, сумками и шляпными картонками грузили у входа в гостиницу на шаткую, запряженную осликом тележку. Пищали канарейки в клетках, ревели дети, лаяли собаки, и лишь с большим трудом, пробираясь вдоль стен, Мария по лабиринту коридоров и лестниц поднялась в номер, где немедля начала укладываться. Вещи пап'a — в большой чемодан, свои — в маленький. Они отправляются в Африку, это ужасно, сущая катастрофа, но, по крайней мере, ей теперь известно, что предстоит. Она взяла щетку и, наверно в последний раз, подошла к окну, с высоты глядя на город. Из гавани доносился лязг паросиловых кранов. Белые палубные надстройки, черные трубы, украшенные флажками мачты возвышались над крышами и фронтонами — должно быть, это «Батавия», знаменитый steamerкомпании «Пенинсьюлар энд ориентал».
Подарок Луизы, который она нынче утром, как только проснулась, вытащила из чемодана, лежал на подоконнике: тетрадь-дневник в красном кожаном переплете с золотым замочком. Мария открыла тетрадь, отвинтила колпачок авторучки и сделала первую запись:
«Генуя, 29 августа 1939 г. Жизнь моя, нынче мне сравнялось тринадцать. Кроме пап'a, который по-прежнему считает меня ребенком, все уразумели, что это означает. Самый симпатичный тут — бывший
Пап'a вернулся в начале второго.
— Как я погляжу, — сказал он, посасывая сигару, — ты уже все упаковала.
— Но ты ведь этого хотел? Или нет?
— С чего ты взяла?
— Думаю, ты намеренно подарил мне чемоданчик.
— Верно, — согласился он. — Не без того.
— На средней палубе мужчины и женщины помещаются отдельно, как говорит стюард.
— Кто?
— Ах, один из официантов.
— Деточка, — сказал пап'a, — деточка, я не знаю, как тебе объяснить…
— Пап'a, с сегодняшнего дня я взрослая. Путешествие на средней палубе меня ничуть не обременит. В первом классе, особенно for the captain’s dinner, [27] нам бы все равно потребовался другой гардероб — фрак для тебя, вечернее платье для меня, а в буше, — с улыбкой продолжала она, — мы будем вечерами сидеть на веранде и пить коктейли на сон грядущий. Глоток джина, по словам тетушек, лучшее лекарство от гемоглобурийной лихорадки. Вместе мы все одолеем. Видишь? Ногти у меня короткие, как полагается пианистам. Так что я вполне могу взяться за работу. Если хочешь, позабочусь о плантации, буду присматривать за чернокожей прислугой. Воскресными вечерами станем посещать клуб. Там наверняка найдутся и белые, франкоязычные бельгийцы, но ты не бойся, их предложения я конечно же отклоню. Останусь с тобой, дорогой пап'a. Никогда не брошу тебя одного…
27
Для обеда с капитаном (англ.).
Неожиданно дверь распахнулась, на пороге, громко восклицая, точно оперная певица, и прижимая ко лбу тыльную сторону левой руки, возникла Серафина. Она совершенно выбилась из сил и привела с собой двух коридорных, которым надлежало доставить багаж на stazione maritime. [28]
— Стоп! — вскричала Серафина. — Чемоданчик оставьте, она сама его понесет, заберите только это дедовское чудовище.
Парни подхватили чемодан и под громкую брань Серафины поволокли его прочь из комнаты.
28
Морской вокзал (ит.).
— Ladri! [29] — кричала хозяйка им вдогонку. — Ленивое отродье!
Потом она с грохотом захлопнула дверь и велела Марии выпить чашку чая, с валерьянкой.
— Я прекрасно себя чувствую! — запротестовала та.
— Хочешь, чтоб на тебя напала морская болезнь, глупышка?
Серафина взмокла от пота. Совсем мигрень замучила, пожаловалась она, многовато вчера выпила просекко, ох-хо-хо! вдобавок запарка, волнение, каждый так и норовит ее обмануть! Сплошь ворье, и постояльцы тоже, сущий сброд, но, слава Богу, скоро она от них избавится.
29
Воры! (ит.)