Сорок роз
Шрифт:
— А эту линию можно ощутить? — спросила она.
— Какую линию, Мария?
— Ну, когда пересекаешь экватор, что-нибудь чувствуешь? Щекотку, например?
— Дитя мое, — покачал головой пап'a, — мы давно говорим о другом.
— Вот как, неужели?
— Я как раз упомянул старика Фрейда, — пришел ей на помощь Лаванда, — знаменитого исследователя либидо. Он эмигрировал из Вены в Лондон.
— Вот оно что! Как глупо с моей стороны! — Чтобы загладить оплошность, она поинтересовалась, что означает это слово.
— Какое слово, Мария?
Губки, сегодня чуть подкрашенные, выпятились над золотым краешком
— Либидо, — выдохнула она.
Мужчины оцепенели. Пап'a кашлянул в кулак, а поскольку Лаванда вместо ответа отчаянно запыхтел сигарой, она проворно юркнула в свой горячечный дворец, где теперь стояло изваяние, закутанное в полотнища, как мебель при переезде… несомненно, это оно и есть, наверняка: либидо! Мария улыбнулась. В один прекрасный день она снимет покровы и познакомится с либидо поближе, а пока что разведает свой чертог, таинственные покои, явно владеющие волшебством создавать из слов меблировку.
На следующий день ее просвечивали во врачебном кабинете Лаванды. Она напряженно ждала результата и нисколько бы не удивилась, если бы доктор наткнулся у нее внутри на им же созданную статую…
— Нет затемнений?
— Нет, Мария, — сообщил назавтра Лаванда, — ваши легкие в полном порядке.
Стояло лето 1939 года, и однажды под вечер доктор тихонько, словно опасаясь чужих ушей, сказал, что католическая партия выбрала мясника своим председателем.
— Вы знаете этого человека, Мария?
— Нет, — солгала она, — откуда?
— Я продлю вам освобождение, — сказал Лаванда. — В школу пока лучше не ходить.
Более к этой теме не возвращались, а перед ужином все пошли в ателье, где юная хозяйка решила продемонстрировать свое искусство. Из стопки нот она наугад вытащила тетрадь — это оказалась фантазия Шуберта «Скиталец». В первой части, Аллегро, царило веселье, путь в широкий мир, ля-бемоль мажор, весна, солнце, томление, простор — все полнится светом и красою, но вдруг гремит гром, над озером сгустились мрачные тучи, и тяжко, печально началась вторая часть. Выпадение волос. Сыпь. Размягчение мозгов. Сифилис. Это слово она посмотрела в энциклопедии и точно знала, какие мучения принял Шуберт. Голод. Лихорадка. Бред. Горы приблизились, ветер трепал шторы, и не успела она доиграть пьесу, как над бухтой прокатился первый громовой раскат.
Три дня спустя пришла открытка полевой почты. Доктора призвали на военную службу.
Молчаливый пап'a, огорченная Луиза.
Тоскливые, насыщенные душным зноем послеобеденные часы.
Никто не заходит, телефон молчит. В целях экономии пап'a ввернул лампочки послабее. В доме стало сумрачно, несмотря на лето, а мясо, которое Луиза покупала у мясника, было до того скверное, что приходилось варить его с брюквой. От этого комнаты пропахли кислятиной, и только в гардеробной маман, где сохранился смешанный запах камфары и духов, внезапное оскудение оставалось совершенно незаметно. Мария читала романы, зубрила французские вокабулы, а ближе к вечеру шла в ателье, где ее с нетерпением ждал пап'a. По всей видимости, он испытывал сходные чувства. Страшился надвигающейся катастрофы и, как раньше, когда его раздражал непомерный католицизм маман, старался приукрасить гнетущую атмосферу белыми клубами дыма.
— Брат опять звонил?
— Да, — признался пап'a. — Из достоверных
— Осы уже роятся, — заметила она, — лето кончается.
— Ты помнишь, что Лаванда рассказывал о шизофрении? Сперва она одолевает одиночек, например мясника или твоего учителя физкультуры. Я тут встретил Арбенца. И он рассказал мне, что себе позволял этот мерзавец по отношению к тебе.
— Ерунда! Подумаешь, плевал!
— Ладно, согласен, возможно, это типы ограниченные, но, судя по всему, народ отнюдь не против, чтобы они им управляли. Да, дочка, временами безумие охватывает целые страны, и в одном твой брат, увы, прав: из-за меня ты в опасности.
— Мой брат — трус!
— Нет, милая. В последней поездке я видел страшные вещи.
— Ты что же, боишься мясника? А жена наставила ему рога, — засмеялась Мария.
— Стало быть, ты все-таки его знаешь.
— Раньше я сидела за одной партой с его дочерью.
— Понятно, — сказал пап'a. — Раньше…
Она пересекла пустой зал, подошла ближе, прислонилась к стене между окнами, скрестила руки на груди.
— Выкладывай! О чем вы говорили по телефону?
— Как только начнется, твой брат почтет своим долгом позаботиться о твоей безопасности.
— Знаю. Он грозился отправить меня в католический пансион.
— Неплохая мысль.
— Что? Ты серьезно? Пап'a, в пансионе я задохнусь. Вы меня туда не затащите, даже десятью слонами!
— Твой брат тоже так считает.
— Тем лучше. В таком случае вопрос исчерпан.
— Не совсем. Твой брат упрямством не обижен, как и ты. Это у вас от маман. Оба вы чертовски твердолобые. Он прямо-таки поставил нам ультиматум. Либо ты отправишься в пансион…
— Либо что?
— Либо мы уедем отсюда.
— Tertium non datur, не так ли?
— Снимаю шляпу! С каких пор ты знаешь латынь?
— Мой брат — отчаянный шантажист! Он вообще не имеет права нами командовать.
— Пожалуй, все-таки имеет. Он любит тебя. И знает, ты девочка одаренная.
Она залилась краской. Как земляничка. Пап'a это заметил и обронил:
— Когда-нибудь ты могла бы стать пианисткой. Правда, при условии, что и впредь будешь упражняться.
— Я хочу остаться с тобой, — сказала она. — Все остальное мне безразлично.
Наутро из подвала, куда снесли швейные машинки, донесся стрекот, поскольку же шел он из глубины, а не из ателье, то казался сразу и чуждым, и знакомым. Луиза, которая в незапамятные времена начинала у Шелкового Каца швеей, сидела в холодном подвале и на свежесмазанном «зингере» переделывала платья маман. Потом она заштопала все дыры, залатала сорочки пап'a и пришила подмышники ко всем его пиджакам и жилетам. Под конец все было выстирано и слой за слоем уложено в старый чемодан, поставленный на портновский стол. Тогда-то Мария поняла: детство кончилось. Пап'a решил уехать, вместе с нею. Однако об этом не говорили. Ни единым словом не обмолвились. Пап'a целыми днями пропадал в парке, даже обедать не приходил, ссылаясь, по словам Луизы, на отсутствие аппетита. Одно только не менялось: ежедневные уроки музыки, сумерничанье вдвоем в ателье. Играла Мария, как никогда, хорошо и, чтобы услышать свист, ошибалась нарочно.