Сорок третий
Шрифт:
– Видать, я скоро уйду отсюда, - придя в себя, говорит Митя.
– Будешь меня ждать?
– Куда уйдешь?
– Голос у Сюзанны испуганный.
– Сама знаешь. Мог быть там давно. Так вышло.
Она задумывается, молчит.
Потом восклицает:
– Ты у меня клятву возьми! Крепкую-крепкую. Чтоб я сама себя боялась.
– Не надо клятв. У каждого - своя дорога. Нас ничто не связывает. Но я люблю тебя. Ты знаешь.
Сюзанна опять молчит. Потом говорит совсем о другом:
– Все можем погибнуть. В Спволобах немцы лагерь строят. Там, где
В этот момент ослепительно блестящий столб огня вырывается в том месте, где стоят колхозные хлева. Пламя ширится, захватывает новое пространство, и вот уже ясно виден ряд длинных хлевов, темная лавина хат по левую сторону улицы, разлапистые сосны на кладбище.
– Я боюсь, Митя. Где пожар?
– Не бойся. Что-то у немцев горит. Пускай горит!..
Митя счастлив, что именно в эту минуту сидит он с Сюзанной. Голос его возбужденный, радостный. Сюзанна могла бы почувствовать Митины волнение и радость, но она думает о другом.
– Как ты пойдешь? Ночуй у нас. Я тебе постелю на диване.
Пожар в самом разгаре. Звезды поблекли, небо полосуют багровые сполохи. Раздается длинная пулеметная очередь, вслед за ней беспорядочная винтовочная стрельба. Немцы и полицаи успокаивают себя. Потому и начали этот бедлам.
Во дворе напротив кто-то тревожно переговаривается. Выходит мать Сюзанны, с минуту стоит на крыльце, вглядывается в пожар. Наконец, наклонившись над заборчиком, понизив голос, укоряет:
– Молодые люди, кто так делает? Не знаете, который час? Идите сейчас же в дом!
Только один раз, еще в прошлом году, был Митя у Сюзанны, заносил книгу. В ее доме маленькие комнатки, патефон на низком столике, крашеные двери, пол. Нет, сейчас он не пойдет. Спасибо, Маргарита Станиславовна (с Сюзанниной матерью Митя разговаривает впервые). Он живет недалеко, добежит домой огородами.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Удивительно приветливое третье военное лето. Теплые дни прерываются стремительными грозами, после щедрых ливней снова ласкает глаз чистая синева неба и веселая зеленая земля. Солнце восходит в переливчато сверкающем блеске, скрываясь вечером за густо-багровым горизонтом.
Трава в росе, в лощинах - туманы. Лето медленно клонится к закату, и щемяще-привлекателен в такую пору лес: хмельной расцвет кончается, уступая место задумчивости и покою.
Давно старыми, знающими людьми замечено: в войну всегда бывает невиданный урожай. Примета оправдывается: третий год льется человеческая кровь, и все три лета землю рвет густая, высокая - скрывается конь с дугой - рожь, бушуют ячмени, белыми озерами разливается гречиха. Неизвестно, как выдержал бы этот край, если бы к неслыханному, невиданному отцами, дедами опустошению присовокупилась бы засуха или мокрядь. Но бог милостив...
Погода что надо - жни, коси, молоти. Светит солнце, даль застлана легкой паутиной дымки, на небе ни облачка. Половина партизанских рот помогает погорельцам на поле. Кроме крестьянского обычая - ведь большинство партизан из деревень - есть практическая
Штаб заседает в Сосновице.
Она сожжена, как и Оземля, как и другие деревни, дававшие партизанам приют.
Со времени экзекуции прошел месяц, и деревня понемногу оживает. Тут и там на пепелищах уже поднялись серые бугорки землянок, некоторые хозяева даже лесу навозили, строят хаты.
Край этот бог еще пожалел: на две сожженные деревни одна целая, большинству жителей удалось скрыться от карателей. Дальше, на запад и юг, где стояли зимой Ковпак, Сабуров, другие рейдовые соединения, - мертвая земля. Немцы мстили там населению с особым остервенением: на десятки километров вокруг сплошные пожарища, жителей замучено больше половины - их жгли, топили в колодцах, расстреливали, прочесывая леса.
Минует лихолетье, а следы смерти, опустошения надолго останутся здесь. Некоторые деревни не поднимутся никогда - некому их поднимать. Даже у тех, кто остался жив, в душе что-то надломилось навсегда. Как ни крути, а жгли, стреляли, уничтожали людей все-таки люди, пускай и в эсэсовских мундирах. До чего дошел человек!..
Прежде чем собрать штаб, Бондарь две недели ездил по отрядам и бригадам Западной зоны.
Встречали его по-разному. Чаще официально-сдержанно, с холодной, деланной вежливостью, как бы отдавая дань уважения полковнику, начальнику штаба, который временно командует соединением. Теплый, искренний прием он встретил только в двух-трех молодых бригадах, во главе которых стояли такие же, как он, окруженцы или бывшие военнопленные. Из увиденного, услышанного напрашивался невеселый вывод: многотысячное войско, которое контролирует целый край, командиром его не считает. Будто захватил он чужое место, не принадлежащее ему по праву.
Командиры собрались в Сосновице, в расположении бригады Гаркуши. Сидят за длинным самодельным столом. Солнце, по-летнему жаркое, плывет над зелеными верхушками сосен. Справа - покрытая травой поляна, за ней начинается чернолесье.
Бондарь нервничает. Среди других вопросов есть особый: о поведении комбрига Михновца, который во время эсэсовской блокады уклонился от боя. Но Михновца нет.
– Если ночью железную дорогу не перешел, не придет, - бросает Гаркуша, насупив смуглое, побитое оспой лицо.
– Давайте начинать.
Слова хозяина немного рассеивают мрачное настроение.
– Знает кошка, чье мясо съела...
– Михновец объективную причину найдет. Скажет - отражал блокаду...
– Он теперь и в ус не дует: гебитскомиссара взорвал в собственном кабинете...
На сосне треснул сучок, рыжей молнией шмыгнула в зеленый шатер белка.
– Свеженина побежала...
– Стреляй! Будет бабе воротник. После войны пальто сошьет. Только целься в глаз, чтоб шкурку не повредить.
– Я вчера видел двух коз, - сообщает говорливый Гаркуша.
– А на той неделе - кабана. Прет из тростников, как танк. Щетина на хребте - торчком.