Сороковник. Части 1-4
Шрифт:
Ой, сейчас опять зареву. Пойду-ка я.
— Да погоди, — он меня перехватывает, — что ж ты убегаешь от меня всё время, лапушка…
И притягивает к себе, и обнимает ласково.
— Ой, — вспоминаю я и отстраняюсь. — Васюта, ты прости… Но ты бы мне хоть платье расстегнул. Не думай ничего плохого, просто у меня не получается, я уж сколько раз пыталась. Не Яна же мне просить? Сам понимаешь…
Он молча заходит мне за спину. Пуговки махонькие, на тоненьких ножках, пока это их Васюта своими борцовскими пальцами подцепит… И как-то он не особо торопится.
— Готово. — Его голос неожиданно суров. — Сама дойдёшь, что ли? Как есть непутёвая… Или донести?
Донести, чуть не срывается у меня. От того, что я до сих пор в каком-то дурном состоянии полусна-полубодрствования, в голову приходит невесть что. Васюта, приобняв, провожает до светлицы. На пороге сурово спрашивает:
— Эй! А должок?
Да? А я ему что-то должна?
Пока ворошу память, тупо пытаясь сообразить, в чём это я провинилась, он неожиданно берёт меня за подбородок. Я чувствую его дыхание, щекотку от бороды и… жёсткие губы.
У меня вдруг слабеют ноги.
Чтобы не упасть… конечно, только чтобы не упасть, я обхватываю его за могучую шею. Васенька, ты что это? И понимаю, что говорю вслух.
— А я что? — грустно отвечает он. — Люба ты мне. Могла бы и догадаться, лапушка.
Остатки сонной одури с меня слетают окончательно, и только сейчас до меня потихонечку доходит, что, собственно говоря, творится. Время позднее. Я — на пороге спальни, не одна, между прочим. И в этом самом, расстёгнутом во всю спину платье, заспанная, чудная и беззащитная.
И остатками ума соображаю, что не домогнётся ведь. Не просто так он на порожке застрял. Как я сейчас решу, так и будет.
Немеющей от страха рукой толкаю дверь светёлки.
— Заходи. Разберёмся, кто кому должен.
Он склоняется к моему уху.
— Ваничка, лапушка, я ж не просто так зайду. Я ж… навсегда зайду. Не пожалеешь?
И это «навсегда» меня добивает.
— Мне, можно сказать, каждый час дорог, — говорю сурово, — а ты тут упираешься. Заходи, кому сказано!
Платье само сползает под его взором. Остывшая постель холодит спину. На губах моих — вкус полыни и зверобоя.
— Всё у тебя будет хорошо, — шепчет он. — Только верь мне, Ваничка… Медовая моя…
— Вася, — отвечаю, в какой-то момент опомнившись и не веря в происходящее, — ну, на кой я тебе сдалась? Не девочка уже, и непутёвая, сам говоришь…
— И высокоумная больно, — подхватывает он. И на ушко добавляет: — Желанная ты. Поняла?
Это как же меня угораздило? Даже луна в окошке надо мной смеётся. До самого утра смеётся.
…Розовеют в рассвете потолочные балки. Васюта любовно перебирает пальчики на моей руке, целует каждый. Душа моя поёт и трепещет.
Рассеянно обвожу взором комнату — и в изумлении обнаруживаю на полу изумрудно-серебристую груду. Да что же это такое! Я из-за этого платья, можно сказать, кусочек женского счастья ухватила, а оно тут, бедное, валяется? Право же, оно того не заслужило. Подтягиваю с пола «счастливый» наряд, встряхиваю, разглаживаю: сейчас
— Васечка, — говорю озадаченно, — а это что ж такое, голубь мой?
В обоих плечевых швах скрываются потайные крючочки. Заметь я их сразу, и не пришлось бы мне дважды смущаться, можно было бы спокойно натянуть и стянуть платье через голову. Это почему же я сразу не заметила? А Васюта — неужто своим острым глазом не углядел? Впрочем, ему-то откуда знать, разве мужчины такими деталями интересуются… Но, глянув в его смеющиеся глаза, поняла: об этой конкретной детали он знает.
— Вы что же, — говорю с угрозой, — сговорились? То-то эта аферистка вокруг меня вчера так увивалась… Ах, вы… вы…
И не так обидно, что с пуговичками накололи, это ладно, может, без этих расстёгиваний я и не решилась бы Васюту к себе затащить; обидно, что меня опять втихую провели.
Я хватаю подушку.
Васюта даже не уворачивается. Мол, бей, бей меня, голубка, как есть виноват! Бей сильнее! Оп, а подушку-то я отобрал, не отнимешь, лапушка! У меня даже руки опускаются.
— И-и-извращенцы, — от злости я заикаюсь. — И-и-зверги… И-и…
— Ироды, — доносится глухо из-под подушки.
— Ироды! — машинально повторяю. И взвиваюсь: — Не смей мне подсказывать!
Он выглядывает одним хитрым глазом.
— Ла-апушка, — шепчет ласково. — Побила, пошумела, и хватит! Скажи лучше, чем вину загладить? Всё сделаю!
Облапил, притянул к себе. Уложил на плечо.
— Разве плохо тебе со мной?
Хорошо. Но я ж не признаюсь ни за что!
Он целует меня в макушку. Возражать не хочется. Говорить не хочется. Так я и засыпаю, наконец, под стук его большого сердца.
Глава 8
Если уж не задастся день, так с самого начала, вяло думаю я, собирая осколки разбитой тарелки. Это уже вторая за утро. И не то чтобы целенаправленно бью, нет, одну локтём случайно зацепила, другая из рук выскользнула — пальцы вдруг ослабли.
И такие минуты слабости накатывают через каждые пять-десять минут. Словно во мне, как в детской игрушке, кончается завод, а потом кто-то невидимый, сжалившись, повернёт ключик — и я трюхаю себе потихоньку дальше, до следующей остановки. Странное ощущение полусна-полубреда, сыгравшее со мной вчера злую шутку, нет-нет, да вернётся, и уж тогда мне становится совсем худо.
Янек, видя такое дело, оттесняет меня от печи и сам достаёт горшок с упаренной пшёнкой. И правильно, а то ведь точно, опрокинула бы, и остались бы мужички без завтрака. Я упускаю момент, когда присела за стол, ловлю себя только на том, что вяло ковыряюсь ложкой в каше, а есть что-то не хочется. Поднимаю голову — и встречаю обеспокоенный взгляд Васюты.
— Да ты здорова ли? — спрашивает он. Ему-то самому бессонница нипочём: встал легко, как будто не полчаса сна урвал, а полноценную ночь, и копьём успел намахаться, и Яна пуще прежнего нагрузил, даже Хорса по двору погонял — и свеж, и бодр. А я почему-то как варёная.