Сороковые... Роковые
Шрифт:
– Егорша, живой кто-та.
– Это командир ихний, сильно поранетый!
– Давай-ка его на тележке вот в разбитую хату завезем, я Стешку пришлю, она же чаго-то умееть, Самуил их обучал, а там посмотрим, может к Лешему в лес сможем отвезть. Я документы-то успел у робят взять, так чтоб этот хитрый Еремец не углядел, он такой склизкий. Не ровен час, сболтнеть где, а так похоронили воинов и похоронили, место знаем - кто доживёть до наших, тот и покажет.
– Дед, а когда они вернутся наши-то, вон какая силища прёть?
–
– Ты дед, не говори чаго не нать, у меня, сам знаешь, трое там, - он махнул рукой в сторону фронта,-сердце изболелося. Старуха кажин день плач заводит!
Прибежавший Гриня сказал, что по темноте уже не видно ничего, дед послал его за Стешкой. Раненый не приходил в сознание и мужчины потихоньку перетащили его в разбитую хату. Стеша промыла все раны, засыпала их растолченным в порошок стрептоцидом, первязала чистыми тряпицами.
– Ну, деды, если выживет наш герой - это будет чудо! Много крови потерял, а рана на груди очень большая.
Договорились, что как только начнет светать, Егор Иваныч со Стешкой поедут за дальним стожком сена - как кстати пришлось, что пару дней назад Стеша и в самом деле просила Егора при свидетелях, съездить за сеном, - и потихоньку отвезут раненого к Лешему.
ГЛАВА 2
К обеду в Березовке появились первые немцы: сначала на цетральную улицу, что вела дальше на Казимовку, влетели пять мотоциклов с сидевшими в них фигурами в непривычной, серой форме. Игравшие на улице ребятишки, как вспугнутые воробьи, бросились врассыпную, через минуту на улице не было ни души, деревня замерла и затаилась...
Мотоциклы потрещали, один развернулся в обратную сторону, остальные остановились у колодезного журавля, три немца встали настороже, держа наизготовку автоматы и поглядывая по сторонам, остальные лопоча что-то и громко смеясь, начали черпать воду. Прозвучала короткая автоматная очередь, они встрепенулись, но тот, кто стрелял, что-то пролаял им, и немцы дружно загоготали.
– Неподалеку в пыли лежала убитая курица, не вовремя вздумавшая перебежать улицу. Немец подобрал курицу и, оглядываясь, увидел во дворе у Лисовых ещё двух - опять короткая очередь, и шагнувший прямо через забор немец, довольно скалясь, поднял куриц в воздух.
– Гады, аспиды проклятые,-бессильно сжимая кулаки, шептала Марфа Лисова, - штоб вам подавиться!!
На въезде в деревню нарастал шум, и вскоре по улице непрерывным потоком потянулись машины с весело скалящимися и гогочущими, явно довольными жизнью немцами.-
– Да, - смотревший из-за занавески на улицу дед Ефим горестно вздохнул, - нелегко нашим будет такую махину перешибить, но ещё Суворов говаривал, што русские прусских всегда бивали, ох нарвётеся на пердячую косточку, - погрозил он мосластым кулаком.
– Ты, старый, язык-то придёрживай, не ровен час, - пробурчала посмурневшая и испуганно крестящаяся баба Маня.
– Эти скрозь едуть, знать, опять где-то наши отступили. А скоро и хозяева заявются, эхх, Ё... грозилися, хвалилися,
А немцы все перли и пёрли. Пыль, поднятая машинами, висела в воздухе, из деревенских почти никто не показывался, все испуганно сидели по хатам. И каково же было негодование деда, когда он увидел в окно,(всегда говорил,что хата его стоит на стратегически важном месте) что к правлению, расположенному немного подальше от дедова дома, на противоположной стороне, как-то испуганно озираясь, движется несколько человек.
– Это ж... Ох, ты ж, сучонок пакостный!
– Дед зашипел и плюнул на пол, - ах ты ж, харя твоя мерзкая!Мань глянь, какая змея у нас в деревне пригретая была?
Еремец и вечно больной, не вылазящий из районной больницы - Ванька Гущев, их женки и первая, после Слепнихи, сплетница деревни Агашка, подобострастно как-то кланялись вышедшему из притормозившей машины офицеру и что-то говорили, преподнося хлеб-соль.
– Суки!
– дед аж вскочил, - от каго надо было в тундру какую ссылать! Больной-то, смотри, здоровее всех оказался.
К 'делегации' меж тем подтянулись еще какие-то людишки. Вглядевшись, дед ахнул:
– Собирайтесь беси, черти уже здеся! Глянь, Мань, и Бунчук объявился, ай, ай, поганец, живёхонек, жаль, жаль, не добил, знать, его в тот раз Никодимушка-то. Все-то думали, что издох, Никитич не доглядел тогда... да... вона как всё завернулося... бяяда!!
Бунчук меж тем, яростно жестикулируя, что-то объяснял на пальцах немцу. Тот пожимал плечами, видно, не понимая о чем речь. Тогда угодливо согнувшись, и что-то сказав, Бунчук побежал к дому Ефима.
– Ах, сволочь, вспомнил про меня. Мань, я совсем больной!
– дед шустро залез на печь, скинул рубаху и порты, прикрылся лоскутным одеялом.
Громко стукнув в дверь, Бунчук ввалился в хату.
– Здорово, Мань, где Ефимка? С красными не убёг?
– Ты, Викешка, чаго себе позволяешь, а? Ты каго пришел позорить, а?
– завелась баба Маня.
– Тихо, тихо, ну чаго ты?
– тут же пошел на попятную Бунчук, доводился он дальней роднёй по матери бабе Мане, а в деревне свято соблюдали традиции родства, знали и помогали всем сродственникам. Викешка приходился бабе Мане каким-то многоюродным, но племянником.
– Ты забыл, как я тебя, заразу, после полыньи-то лечила?
– Разошедшаяся баба Маня наступала на Викешку.
– Матка твоя, не дожила до такога позору, сын родню поносить?
– Все, все, прости, Мария Северьяновна, одичал я в лесах-то, где Ефим Никитич?
– Вона, на печи лежить, прострел у яго.
– А прострел-то не от таго, што красноармейцев тягал?
– Э-э-э, дубина, кажинный человек должен быть предан земле, не басурмане мы какие, штоб непогребенными оставлять за родимый край полегших. Да чаго табе говорить, Еремец, паскудник, рядом с дедом был, тожеть тягал их.