Сороковые... Роковые
Шрифт:
– Ефимовна, а чаго ему дед помешал?
– Классовая борьба, как принято говорить. Бунчуки-то были самыми богатыми в деревне, и самыми жадными. Если Журовы сами трудились как лошади, то Бунчуки, особенно отец Викешки, наживались на батраках. Викешка до самой революции проживал в Орле, то ли учился, то ли мучился. Потом пропадал где-то, сказывали, что у белых был. Году в двадцать третьем объявился, сначала тихо жил. Потом коммерцией занялся, видать, тогда-то и связался с бандюками. Люди стали исчезать бесследно, которые как-то и где-то были обмануты Викешкой -
Огородами прибежала Стеша:
– Чаго этому гаду надо было?
– Никодима искал.
– Ребятишкам не угрожал? Гриня-то вылитый дед, это ж для Бунчука, как для быка красная тряпка.
– Гринь, будь поаккуратнее, они, вон, у Яремы всех курей перестреляли, он не хотел их у сарай пустить, двинули прикладом и курей позабирали. Ярема лежит, похоже, с сотрясением мозга, а жинка яго слезьми давится. Страшное время настало. У Егорши дочка в Раднево со дня на день родить должна, а как теперь ехать, поди, и лошадь отбярут?
– Стеша, ты тоже постарайся поменьше Викешке на глаза попадаться, одежку поплоше надевай и платок темный натяни, они ж жеребцы вон какие откормленные.
– Не верю!
– воскликнула Стеша, - не верю, что наши им по зубам не дадут!!
– Тише, Стеш, тише, в такое-то время никому верить нельзя, вон, Гущев, падлюка болявая - не зря его так с детства кликали, нацепил повязку, винтовку, вон, дали, ходит, гад, по хатам, как хозяин, а ведь при наших-то без одного дня как помирать собрался.
Неделя прошла в напряжении, полицаи ходили по дворам. У кого была скотина - отбирали молоко, яйца... Осмотрев лошадь Егорши, к его немалому облегчению, не забрали - осматривающий её немец, знать ветеринар, с трудом подбирая слова, выдал по-русски: - нога шлехт, плохо!
К концу месяца резко захолодало, подморозило, сильный, порывистый ветер гонял по опустевшим, большей частью неубранным полям поземку. Снега пока было мало, и ветрище продирал до костей, немцы в своих мышиных шинелях начали мерзнуть.
– Это вам не в Европах в шинелишках, здеся генерал самый наиважный имеется, по фамилии Мороз, а зима-те студёная будет, все приметы про то ещё с конца августа говорили, да и кости крутють ого как, - дед Ефим, почти не слезавший с печки, много раз порадовался, что не стали перед войной возводить
А в просторных хатах, почти везде в передней горнице жили немцы, хозяева же ютились в печных закутках.
Стеша, плюнув на все, оставила свою хату и перебралась к Марье Ефимовне с ребятишками.
– Пусть хоть спалят её вместе с собой!
– она отлупила мокрым полотенцем повара-немца, который попытался её облапать, и убежала в одном платье к Крутовым. Два дня тряслась, боясь, что немцы её расстреляют, но Ганс, так звали немца, только смеялся и, так как никто не видел его конфуза, начал постоянно ходить к Крутовым.
Его визиты принесли пользу - когда Гущев завалился без стука в хату, с порога заорав: -Ну, что, падлы...
– Ганс мгновенно схватил того за шиворот и, пнув под зад, спустил с порога.
– Стьеша, дизе плокой шеловек! Ганс нихт пускат!
А в средине ноября полицаи и немцы пошли по хатам, выгоняя всех к правлению... ежившиеся на промозглом ветру, жители ждали, для чего их согнали, наконец немцы вышли к народу, среди них были новые лица - лощеный высокий сухой немец в черной эсэсовской форме и полный пожилой, гражданский.
– Ох, ты, батюшки, Карл Иваныч!
– воскликнул, не сдержавшись, дед Ефим.
Гражданский вгляделся в деда: -Ефим, ты? Жив, курилка?
– Да, Карл Иванович, живой!
Вмешался эсэсовец:
– Господин Краузе - ваш хозяин вернулся! Малейшее неповиновение его указаниям и саботаж будут жестоко наказаны, плетьми, карцером, вплоть до расстрела.
– С завтрашнего дня всем жителям приступить к уборке и расчистке имения, от этого освобождаются только совсем маленькие или старые люди, по разрешению старосты Бунчука.
– Еремец и Гущев при этих словах скривились, в деревне уже знали, что между ними идёт грызня за место старосты.
– Предупреждаю, что в случае оказания сопротивления, будет иметь место публичная казнь, как это уже произошла в Раднево.
– Народ замер, эсэссовец замолчал, заговорил Карл Иванович: -Зовите меня Карл Иоганович. Кто постарше, меня должен помнить, хочу сказать - будете добросовестно арбайтен, работать, будете сыты!
Вот на таком завершении и разошлись. Вскоре по хатам пошли полицаи, предупреждая о выходе на работу, учитывая всех.
Дед Ефим сказал своей Мане: -Смотри, как всё повернулось, наших только два месяца нет, а уже хозяин прежний вернулся. А ведь у чёрной форме яго старший сынок, жастокий гад. Тогда уже мучил кошак и собак, сейчас, вот, на людишек перакинулся, бяяда. А младшенький добрым рос, поди тожеть...
В сенцах послышался топот ног: ввалились два немца, настороженно осмотрели хату и только потом за ними вошел Краузе: -Хочу по старой памяти с тобой поговорить, Ефимка.