Соседки
Шрифт:
– А вы на коленки свои посмотрите! – и из норы снова послышался хохот.
Надо ли говорить, что штаны Павлика и Тоскливца были мгновенно спущены и на своих коленках они обнаружили то ли татуировки, то ли еще какую-то дрянь, явственно изображавшую девушек с округлыми крысиными задами.
В этот трогательный момент, когда они стояли друг перед другом со спущенными штанами и рассматривали свои коленки, в сельсовет вошла Маринка. Увидев, чем занят коллектив, она вежливо заметила:
– Вы могли бы этим заниматься дома, после работы, или вам супружницы мешают? В конце концов, добейтесь, чтобы в селе
Но тут она заметила чудо-стол.
– Нет, все-таки я работаю в сумасшедшем доме! Это; что здесь за навес?
Тоскливец и Павлик, впопыхах напялившие на себя брюки, объяснили, что у Тоскливца поломался стул.
– Работать стоя я не могу, – пожаловался ей Тоскливец. – Вот так оно и получилось.
– А что у вас на коленках за рисуночки были, – поинтересовалась было секретарша, но тут из кабинета начальника послышалась ругань и из него в одном исподнем выскочил Акафей, за которым бежала соседка и лупила его туфелькой по голове.
– Так мы не договаривались, – кричала она. – Такого у нас еще не было. Я вот твоей жене расскажу. Вот увидишь – расскажу.
– Не клевещи, – задыхаясь и потея, урезонивал ее Акафей, ему очень шли зеленые кальсоны и такая же рубашка, которые он, опасаясь холодов, напялил на себя поутру.
Увидев, что она оказалась в центре внимания, соседка превратилась в крысу и юркнула в нору.
– Так это же крыса, мать честная! – вскричал Акафей. – Крыса. Жена моя не будет слушать грызуна. Это ниже ее достоинства.
– Ничего, ничего, – пригрозили из норы. – На коленках твоих все и так написано.
Акафей, нисколько не стесняясь секретарши и того, что он стоит перед ней в исподнем, закатал кальсоны и издал крик, какой, вероятно, издает смертельно раненный олень, прощаясь с родным лесом, облаками, солнечным светом и вкусным лесным воздухом.
– Мыла, – потребовал Акафей у Головы. – Мыла!
– Мыло – в бане, – лаконично ответствовал Голова.
И мужская половина, оставив на хозяйстве Маринку и паспортистку, отправилась отмываться в баню.
А возле бани уже толпился народ, который ругался из-за места в очереди.
Банщик Пелагей заламывал, пользуясь оказией, цену несусветную, но увидев начальство, присмирел. Лица у мужиков были виноватые, и было понятно, что их мучает одна и та же печаль. Появление начальства, однако, направило их мысли в другую сторону, и они стали жаловаться, что руководство не в силах избавить село от грызунов. А грызуны-то еще те, то бабам не дают прохода, то мужикам. А как тут удержишься, если бабы понадевали известные пояса и корчат из себя недотрог, а соседки все красавицы, как на подбор, вот оно как… Только ведь, когда бабы увидят у них на коленях сатанинский знак и поймут, что те стояли перед соседками на коленях, вместо того чтобы смиренно добиваться милостей от супружниц, то скандал разразится такой, что хоть святых выноси. Лучше уж они навсегда покинут родное село и отправятся в странствия по просторам нашей державы, раскинувшейся от Черного моря до Карпатских гор, и будут, бездомные, скитаться так до конца своей горемычной жизни. Научатся петь и будут собирать милостыню под печальные бывальщины о том, как некогда и у них была крыша над головой. И все потому, что погрязшее в мирской суете начальство вместо того, чтобы держать ухо востро
– Вот уж действительно голуби, – прикрикнул на них Голова. – Если бы вы уважали своих супружниц, да не просиживали задницы в корчме, перемывая их косточки, да оказывали почтение тещам, так и супружницы тогда бы давно сдали в металлолом известные пояса. А когда вы расползаетесь из корчмы, как змеи, или величаво, как львы, шествуете, из нее на четвереньках и вас швыряет при этом из стороны в сторону, то как же может супружница без потери своей женской гордости перед вами рассупониться?
– Ты, теоретик, – раздалось из толпы. – Коленки свои покажи, а?
И Голова без обиняков спустил штанины и продемонстрировал им свои девственные, розовые, как сосиски, коленки. Без всяких там крыс. Галочка и внутренний голос удержали его от пресмыкательства перед хорошенькими, как куклы, соседками. Но Акафею, Тоскливцу и Павлику похвастаться было нечем, и они молча влились в толпу сельчан, которые с великодушием, которое всегда было присуще народу нашему, приняли их как родных.
Забегая вперед, сообщим читателю нашему о том, что отмыться никому не удалось.
И вечером, а дело было в пятницу, накануне выходных, почти из каждого дома доносилась витиеватая ругань: мужики поносили на чем свет соседок, а те – мужиков. На сторону соседок вскоре встали и супружницы, и тогда отчаявшиеся вкусить супружеских радостей у семейного очага селяне собрались в корчме и в заведении Хорька, чтобы обсудить, как избавиться от ненавистной им татуировки. Голова, хотя внутренний голос и предупреждал его об опасности, отправился в корчму вместе со всеми. Ему и Грицьку, правда, все завидовали как отмеченным особой благодатью личностям, избежавшим искушения. И поэтому и Голова, и Грицько купались в лучах неожиданно свалившейся на них славы. А напитки в корчме текли рекой, потому как только раскрепощенное воображение могло подсказать, как избавиться от дьявольского клейма.
В довершении всех бед оказалось, что соседки завелись уже и под корчмой и что они подло подслушивают, о чем талдычат мужики, да еще и пререкаются с ними из-под пола.
Акафей уехал домой, потому что решил, что пребывание в Горенке оказывает пагубное влияние на его психику, и так угнетенную бесконечными циркулярами.
А в корчме бушевало море народного гнева. Особенно неистовствовал Хорек – дьявольские отметины украшали не только его колени, но и локти. И он был вынужден сидеть в шапке, потому что у него опять стали расти рога, по которым злобная Параська то и дело проходилась сковородкой, и поэтому его мучила ужасная мигрень.
– Погибель напала на Горенку, просто погибель, – вещал он, и благодарная аудитория впитывала его слова, как губка воду. – Где это видано, чтобы тебе приставали прямо в собственном доме? И откуда известно, что эта блондинка вдруг превратится в крысу? А если нет? И как ей отказать, если она такая вся из себя? И разве кто-нибудь нас предупреждал? Разве нас этому в школе учили? А теперь нам до конца своих дней нельзя будет раздеться в бане, потому что на нас будут указывать пальцами, как на прокаженных.