Соть
Шрифт:
– Блудник, блудник… – застонал он, прерывая крик чиханьем. – Где, где у тебя лик? У тебя на шее лик, сполз, сполз… Лови его теперь, лови!
Так ничтожный жучок перегрызает уцелевшие волокна дерева… По наущенью опытного Вассиана Кир давал больному плесневелый хлеб, в надежде, что вместе со рвотой изойдет из него и хворь. Евсевий плакал, но ел, и уже по тому, как он жевал, с усилием подтягивая челюсть, видно было, что ночь его близка. Лежа в постоянном и мокром знобе, как в воде, старец капризничал, чудил и как будто даже пахнул меньше. Вдруг по неизъяснимой прихоти он позвал к себе любимца своего Виссариона;
А очутясь в Макарихе, надоумился казначей навестить кстати и Лукинича, который в прежние времена никогда не отказывал в совете. В доме было тихо, но из закрытой каморки доносились воркотня и тоненький всхлип. «Видно, мальчишка животом мается. Эх, просвирочку бы захватить!» – подумал Вассиан и тихонько заглянул в щелку двери. Председатель вплотную и с занесенной рукой стоял перед отцом, а тот сидел в шапке, держась руками за темя и скосив глаза на пудовые Вассиановы сапоги, предательски торчавшие из-под двери. Не мешая сыну учить отца, Вассиан неслышно присел на лавку и сидел долго, пока не начало клонить в дремоту; тут и вышел Лукинич – почему-то с деревянным уполовничком в руках.
– Вам чего, гражданин? – зловеще спросил он, и в левом глазу его, ближнем к окну, родился ястребиный блеск.
– Из жизни, браток, выселяют! – всхлипнул казначей, делая вид, будто ничего и не видел. – Песочек, браток, из-под берега берут, в пучину осыпаемся… аль на святой-то земле крепче капищам стоять? – Ему показалось, что неуместно начал жаловаться: следовало сперва пошутить, а когда разойдется машина, тогда и действовать. – Избица-т новая хорошая! Клопа-то не завел еще? Хошь, браток, я тебе притащу парочку в бумажке, на разведенье, а? – Он потыкал пальцем в черепок с бальзамином, опухшим, как в водянке. – Полей, браток, травка водицу любит!
Лукинич все глядел на казначея, а слушал только всхлипы из каморки и вдруг заговорил. Мимоходом помянув про старинных праведников, бравшихся при случае и за меч, он указал, что скиту уже составлен приговор, и единое спасенье в том, чтоб пристращать кого следует несвоевременным огоньком. «Смолевата тесина от недоброго взгляда возгорается». В этом выразилась вся степень его душевного переполоха; вряд ли он надеялся вызвать скитчан на дурость, а потом открытием заговора починить свою репутацию; уже и теперь доносом на неблагополучную деятельность Виссариона он мог бы наверстать упущенное. Лицо его потемнело, усы распушились, когда утверждал, что в ночах солнца нет.
– …в нощах луна светит! – несмело возразил казначей и тут же прыснул в горстку старческим смехом: явно председатель шутил над дураком, а шутит – значит, выход есть и из горящего дома. – Греховодник, а греховодник… ты б его в башку не бил, старика-то своего! Старикам в голову вредно… – Одерзев, он даже предложил дарма подшить валенцы, торчавшие дырами из печурки.
– Ага, ты мне взятку хочешь дать? – значительно произнес председатель, приподымаясь и раскрывая страшный глаз на казначея. – Так ты хочешь подкупить меня?..
Может быть, он и теперь еще шутил, но Вассиана из избы точно ветром выдуло.
IV
Был вечер; задрав хвосты султанами, мчался скот от оводов, и Вассиан сразу попал в пыльную гущу движенья.
– Маточка, я животом ударился, а в нем костей нету. Уж очень я, маточка, коров боюсь; гусей тоже, а пуще коров. – Он сокрушенно просунул палец в дырку своей ряски, продранной при паденье. – Тут, маточка, бегун наш где-то обитает!
– Я тоже к нему, – сказала Сузанна, имея в виду Виссариона.
Плечи казначея так и вспорхнули:
– …тоже к нему? Ой, вот удача! Боязно мне его видеть, лютой правды наскажу, а как встренетесь, шепните ему, маточка, чтоб скиток-то навестил. Смеркается наш Евсевий, гаснет, со смертью трудится… и все по нем тоскует. А коли страшится, как бы со службы не уволили, так ночью бы… ночью, когда все начальнички спят. Я бы в лодочке подождал под бережком, да и свез бы на часок. Попроси его, маточка, корить да задерживать не станем: какой он монах, только шкуру спасал… а тебя заране спаси бог, маточка! – И побежал, ликуя благополучному окончанию вылазки в мир.
Сузанна поднялась на крыльцо и, потянув за веревку, вошла в дверь. Полутемные сенцы загромождал плотничий верстак с недоструганной, свисавшей к полу тесиной; дальше, в зеленоватом полумраке двери, выводившей на двор, умывался из глиняного рукомойничка высокий парень. Он вопросительно повернулся к гостье, и вода текла впустую из его сомкнутой пригоршни.
– Кого? – спросил он наконец.
– Вас, – сказала Сузанна.
Он перестал умываться и с сомнением покачал головой:
– Наверно, Проньку ищете, нас всегда мешают, мы похожи, только я хромой. – Он снова нагнул рукомойник. – Прокофий в ячейку пошел. Из ворот выйдете – налево, а там увидите савинское окно, голубенькое. – Плеща и фыркая от ледяной воды, он продолжал умываться, а Сузанна не уходила. – Проводить, что ли?
– Мне вас надо, – повторила она, трогая стружки на верстаке.
Она пропустила его вперед, и опять он шел затылком назад, сам не замечая сходства с одной незабываемой встречей. Войдя, он вытерся докрасна полотенцем и стал готовить себе еду: накрошил в квас луку и хлеба, а другой ломоть густо посыпал солью.
– Я еще не ел с утра. Хотите со мной? – Она отказалась, он искусственно засмеялся. – Пока все очень таинственно. Хотите, предскажу все наперед? Вы, наверно, как и Пронька, в газетах пописываете. Кроме того, вы меня видели однажды в этом дурацком черном балахоне, и теперь вам любопытно, как это монах, служивший не один год некоей высокой тайне, мог так легко сбежать на другой берег… на другой берег жизни! – поправился он, добавляя соли на ломоть. – Только смотрите, на мне не заработаете: Пронька раза два уже писал про меня в газету. Но я могу объяснить и в третий раз: видите, в этой тайне вот уже тысячу лет ничего не скрывается. Это и есть не более, как опиум для…