Сотрудник ЧК (с илл.)
Шрифт:
В нагане кончились патроны. Алексей швырнул его, выхватил второй, вороньковский…
…Когда все было кончено, он еще некоторое время не шевелился, всей тяжестью повиснув на подоконнике. Смотрел в хату на разгорающееся пламя и на разлив тую сметану, которая тоненькой струйкой стекала в отверстие от сучка в половице…
Спохватившись, он отскочил от дома и быстро пошел назад, к амбарам.
При каждом шаге что-то ударялось в бедро. Алексей сунул руку в карман и лишь тогда вспомнил о своих двух неиспользованных «лимонках»…
В деревне били в набат. Высокое пламя обшаривало облака, и они воспалялись, багровели, накрывая деревню широким раскаленным куполом. Ржаво-красные отблески плясали на беспокойной
Переправившись ближе к правому берегу, Алексей развернулся поперек течения, опустил весла и долго смотрел на удаляющееся зарево…
Девятого ноября тысяча девятьсот двадцатого года херсонский военный трибунал по делу «контрреволюционного подполья в Алешках» приговорил к расстрелу пятнадцать человек. Были среди них и Диана Михайловна Федосова, девица, 1901 года рождения, русская, из дворян, служащая, и Павел Никодимович Глущенко, мещанин, 1886 года рождения, украинский националист, женатый, и Соловых Владислав Адамович, тоже мещанин, 1893 года рождения, поляк, холостой, служащий телеграфа…
Приговор обжалованию не подлежал и десятого на рассвете был приведен в исполнение.
Решение военного трибунала совпало с крупнейшим успехом Красной Армии на врангелевском фронте: были прорваны белогвардейские укрепления на Перекопском перешейке. Началось освобождение Крыма.
Тогда же отдел по борьбе с бандитизмом Херсонской ЧК приступил к операции по уничтожению банды Смагиных.
Но прежде надо рассказать о некоторых событиях, происшедших в жизни Алексея Михалева.
Горестно и тяжко переживал Алексей смерть Воронько. Он готов был приписать себе одному всю вину за его гибель. Не было дня, чтобы он, перебирая в памяти подробности их неудачной вылазки, не упрекнул себя в том, что не добил часового, что не уговорил Воронько скрыться сразу, как только часовой поднял тревогу, что не послушался Воронько и тащил его на себе, а не пошел, как тот предлагал, в Алешки за подмогой (а вдруг и вправду успел бы привести?..). Даже в том, что вообще добился разрешения на это предприятие, он готов был себя упрекнуть.
И ему казалось, что товарищи тоже молчаливо осуждают его.
Когда Алексей привез в Херсон убитого Воронько, в Степино был послан на баржах конный отряд ЧОНа под командованием Филимонова. Бандитов там уже не застали: они успели переправиться на правый берег, и Филимонов последовал за ними.
Вблизи деревни Воскресенки он настиг и окружил братьев-разбойников. Бой был горячий, но довести дело до конца Филимонову не удалось: часть банды — а с нею Марков и оба Смагина — вырвалась из окружения и ушла в дебри кулацкого района Большой Александровки. Филимонов начал преследование, которое длилось больше месяца, но ни к чему не привело…
Обстоятельства, при которых погиб Воронько, Алексей подробно изложил в докладной записке председателю ЧК, но он не знал, что с Филимоновым в Степино поехал сотрудник «б. б.» Матвей Губенко, которому Брокман поручил тщательно проверить все, что написал Алексей. Губенко вскоре вернулся и доложил, что факты правильные. Хуторяне подтвердили, что ночью после переправы Смагиных на правобережье среди оставшихся смагинцев был переполох. Считали, что на хутор случайно забрели красные и, напоровшись на бандитов, «пошвыряли бомбы та и утеклы. Шукалы их, шукалы на другий ден окрест, тильки ничого не вышукалы». А после был слух, что в селе Казачьи лагери красные перебили до последнего огромную банду. Исполнительный Губенко с тремя бойцами съездил в Казачьи лагери, нашел женщину, которая ссудила Алексею лодку, узнал от нее и от ее сестренки, как все произошло, и даже осмотрел пепелище на месте сафоновского дома. Он, кстати,
Пока шло следствие по делу шпионского подполья, Алексей только раз встретился со своим зятем. Это случилось в первые дни по его возвращении из Степино.
Дело вел Величко. Глущенко вначале запирался, хотел выдать себя за беженца из-под Киева, осевшего на хозяйство в Таврической губернии. Тогда Величко вызвал Алексея. Не подготовленный к встрече с ним Глущенко был так ошарашен, что щекастое лицо его в один миг обмякло и сморщилось, как матерчатый кулек, из которого разом вытряхнули содержимое.
— Знаете этого человека? — спросил Величко.
Глущенко затряс головой:
— Не… нет, откуда же?.. Не ведаю, кто такой!..
— Не узнаешь? — сказал Алексей, подходя ближе. — А ты лучше посмотри, небось не чужие! Ну, узнал?.. Это, товарищ Величко, муж моей сестры, Глущенко Павел Никодимович. По показанию Федосовой — украинский националист, был членом повстанкома под Екатеринославом в прошлом году… А раньше служил приказчиком по готовому платью. К немцам подмазывался… У Маркова связным был, держал на хуторе явку. Это он адскую машину доставил Федосовой — я сам видел…
Величко занес показания Алексея в протокол.
— Ну как, будете признаваться теперь? — спросил он Глущенко.
Тот беззвучно хлопнул губами.
— Подпишись, Михалев, — сказал Величко. Алексей взял ручку, наклонился над столом. Тогда Глущенко наконец приглушенно проговорил:
— Алексей… Леша… Что же ты? Родного-то человека… Ведь так ждали тебя…
В кулаке Алексея хрустнула сломанная ручка.
— Родного?.. Контра ты! Вот я тебе покажу родного!
— Эй, эй! — крикнул Величко. — Не забываться!
Трясущимися руками, едва владея собой, поставил Алексей свою подпись и выскочил из комнаты…
А через два дня Величко пришел к нему, помялся и сказал, глядя в угол на запыленный штабель вороньковских книг:
— Там у меня сестра твоя сидит, зайди… — и, помолчав, добавил, точно преодолевая неловкость: — Между прочим, опроси, может, она знает чего.
…Постарела Катя. Появилась у нее рыхлая нездоровая полнота, в глазах дневало какое-то беспомощное покорное выражение, вокруг рта лежали привычные скорбные складочки. Увидев эти несчастные глаза и складочки у рта, Алексей почувствовал одновременно и жалость к сестре, и облегчение. В глубине души он опасался, что жизнь с Глущенко не прошла бесследно для слабой, податливой Екатерины, что и ее, дочь красного командира и большевика, он сумел обратить в свою поганую веру. Затравленные глаза сестры яснее слов говорили о том, как ей далась жизнь с мужем: жила как живется, плакала, подчинялась, не вдумываясь в происходящее вокруг нее. Было в ней что-то отупелое, усталое, какая-то забитость и тоска. Даже сидела она по-новому, приниженно горбясь, сложив на коленях большие потрескавшиеся руки, одетая в поношенную старушечью накидку.
Трудно сказать, чего было больше в их встрече — горечи или радости.
Выплакавшись, Катя рассказала, что четыре месяца назад первый раз получила весточку от отца — он был в Сибири, воевал там с Колчаком, все спрашивал, где Алексей, только она не ответила: Глущенко не позволил.
— Как же это! Адрес-то хоть помнишь?
— Забыла, Лешенька! Паша письмо разорвал, он ведь папу никогда не любил.
Ну что с нею делать! Ладно уж: знать, что отец жив, и то хорошо!
— Леша, а ты что… чекист?