Сотрудник гестапо
Шрифт:
В течение пятнадцати минут экран убеждал зрителей в скорой победе над всеми врагами великой Германии. Немецкие танки врывались в охваченные пламенем населенные пункты, гремела артиллерия, с закатанными по локоть рукавами шли по полям сражений загорелые, запыленные немецкие парни. Траншеи и артиллерийские позиции усеяны трупами русских, всюду исковерканные орудия. Изможденные лица военнопленных.
И на море не сладко врагам великой Германии. Тревога на немецкой подводной лодке. Слаженные действия экипажа. На горизонте корабль под английским
Не забыт и тыл, обеспечивающий победу фронту. Голубоглазые блондинки - чистокровные представительницы арийской расы - собирают посылки для фронта. Согбенная старушка принесла теплые сапоги покойного мужа, маленькая девочка с пухленькими щечками отдает свою любимую гуттаперчевую собачку. И снова фронт. С полевого аэродрома взлетают «юнкерсы» с бомбами. И вот уже сыплются бомбы на города и населенные пункты. Будто смерч проносится по далекой земле, заволакивая ее клубами пыли и дыма.
Дубровский почувствовал, как Валентина крепко сжала его руку.
– Вот и наш Сталинград так же,- прошептала она.
Но в это время экран вновь вспыхнул титрами. Начался художественный фильм «Средь шумного бала». И хотя этот фильм посвящался жизни великого русского композитора, он тоже был сделан на немецкий лад. Полногрудая немка фрау Мекк выводит в люди Петра Ильича Чайковского. По фильму получалось, что если бы не фрау Мекк, то никогда столь блистательно не проявился бы талант русского композитора.
– Галиматья какая-то!
– сказал Дубровский, когда они вышли из кинотеатра.- И подумать только, до чего примитивно все сделано.
– А что, у Чайковского действительно была фрау Мекк?
– спросила Валя.
– Наверно, была. Да мало ли у него их было!… Возле великих людей всегда почитательницы вьются. Видел я однажды, как Лемешев из Большого театра выходил. Поклонницы чуть на кусочки его не разорвали, все автографы вымаливали. С большим трудом он от них отбился. А у Чайковского, думаете, меньше их было? Ничуть! Вон как Россию прославил. На весь мир прогремел.
– А немцы в сорок первом его дом под Москвой осквернили,- с грустью сказала Валентина.
– Откуда вы это взяли?
– спросил Дубровский.
– В наших газетах было написано. Только не помню, как этот город называется.
– В Клину его дом, и музей там же,- напомнил Дубровский.
– Да-да! Точно. Город Клин!
– оживилась Валентина.- Там еще фотография была напечатана.
– Вот вам и культурный народ,- вмешалась в разговор Елена.- А вы еще им служите,- сказала она, укоризненно глянув на Дубровского.
– Но если не ошибаюсь, ведь и вы у них работаете.
– У нас другого выхода нет. Иначе пошлют в Германию. Да и есть надо. Только на работе и кормимся.
– А мне, думаете, слаще? И у меня
– Сейчас многие так. Иван Козюков тоже…- с грустью проговорила Валентина.
– А-а! Это Леночкин приятель?
– воскликнул Дубровский, припомнив разговор с девушками во время знакомства.
– Он самый!
– с достоинством ответила Елена.
– Ну что ж, познакомили бы и меня с ним. Четверо - это уже компания.
– Ой, правда, Ленка!
– оживилась Валентина.- Давай познакомим его с Иваном. Вот увидишь, они подружатся.
– Можно и познакомить,- согласилась та.- У Ивана, кроме нас, никого друзей нет.
На другой день, вечером, как и договорились, подруги пришли в городской сквер вместе с Иваном Козюковым. Был он худощав, среднего роста, с целой россыпью веснушек на бледном лице. Протягивая Дубровскому руку, он настороженно разглядывал его немецкую форму. Но Валентина представила Дубровского как своего друга, и это несколько успокоило Козюкова. Когда же они вчетвером присели на пустующую скамейку, Леонид рассказал Ивану и девушкам о том, как попал в плен.
Выслушав нехитрую историю, Иван Козюков оживился и стал рассказывать о себе:
– Родился в двадцать втором году. Третьего июня сорок второго уехал на фронт. Был командиром пулеметного взвода. И двух месяцев не провоевал. В конце июля часть попала в окружение под Воронежем. Неравный бой… Ранение… Подобрали немцы. Очнулся у них в лазарете. Так и оказался в плену.
– А как в пекарню попал?
– спросил Дубровский.
– Случай помог. Отбирали из лагеря на работу и меня выкликнули. Думал, в Германию повезут, а они в пекарню определили. Только надолго ли? Боюсь, как бы в добровольцы не заставили пойти.
– А ты согласился бы?
– вырвалось у Валентины. Козюков чуть склонил голову, исподлобья посмотрел на нее, перевел взгляд на Дубровского и как-то нерешительно пожал плечами. Помолчав немного, тихо, вполголоса, добавил:
– Хлеб для них печь - это одно дело. А с винтовкой против своих я бы не смог.
– Вот и я так же думаю,- поддержал его Дубровский.
– Нет, добровольцем я не пойду,- уже решительно проговорил Козюков.- Уж лучше опять в лагерь.
– В лагерь я тебя не пущу!
– испуганно выпалила Елена.
– А в добровольцы?
– спросил Иван.
– И в добровольцы тоже.
– Что же прикажешь делать?
– Тебя никто в добровольцы пока не тянет. А будут предлагать - тогда и решим, как быть.
Дубровский молча слушал их перепалку. Он уже понял, что судьба Козюкова не безразлична Елене. И чтобы установить с ними дружеские отношения, он по-приятельски похлопал Ивана по плечу:
– Чего спорите раньше времени? Возникнет необходимость, может, и я чем-нибудь смогу помочь.
– Ой, правда?
– обрадовалась Елена.