Сотворение мира.Книга третья

Закруткин Виталий Александрович

Заметив, что Милка вскочила, насторожив уши, Андрей поднялся, прислушался. До него едва донесся протяжный крик, и ему показалось, что его зовет Наташа. Через две-три минуты он явственно услышал ее зов:

— Андре-ей Дмитри-и-евич! А-ууу!

— Я здесь! Иду! — отозвался Андрей.

В короткой курточке и резиновых сапожках, Наташа бежала ему навстречу, щеки ее разрумянились, карие глаза блестели, повязанные лентами косички торчали в разные стороны. Она остановилась перед Андреем как вкопанная и проговорила, тяжело дыша:

— Ой, как я упыхалась.

— Что случилось?

—

Вас там ищут. Приехал этот ваш начальник, директор или как его… веселый такой дядька, одно знает — посмеивается. Это он меня послал за вами. Беги, говорит, тащи своего квартиранта домой. Хорошо, что я видела, какой вы дорогой пошли…

— Ну что ж, пойдем поглядим на веселого дядьку. Я его давно жду, — сказал Андрей.

Еле поспевая за Андреем, отмахиваясь от Милки, Наташа хваталась рукой за его патронташ и на бегу рассказывала:

— Он, этот директор, все расспрашивал про вас: молодой вы или старый, да есть ли у вас жена, да есть ли дети, да не скучно ли вам в нашей Дятловской… Прямо слушать было смешно, будто милиционер допрос снимал… Спрашивает, а сам, правда, смеется…

Дома Федосья Филипповна сказала Андрею, что его ждут в стансовете, и Андрей, сняв патронташ и ружье, сразу отправился в стансовет. В наполненной табачным дымом холодной комнате сидели трое: председатель Совета Михей Никифоров, бывший председатель недавно ликвидированного колхоза Митрофан Федотович Залужный — их Андрей уже знал, — третьим, как понял Андрей, и был директор нового совхоза, худощавый высокий блондин с насмешливым выражением лица. При появлении Андрея он поднялся, прищурил глаза и сказал, протягивая руку:

— Давай знакомиться, товарищ Ставров. Моя фамилия Ермолаев, зовут меня Иван Захарович, год рождения тысяча девятьсот шестой, по национальности русский, член партии с тридцатого года, женат, двое детей, под судом и следствием не был. — Он выпалил все это на одном дыхании и добавил: — Если будут вопросы, задавай их вообще сразу. О тебе, Андрей Дмитриевич, дятловские начальники успели мне все рассказать, так что, можно сказать, мы уже познакомились.

По кипе бумаг на столе и множеству окурков в консервной банке Андрей догадался, что Ермолаеву уже даны исчерпывающие сведения о хозяйстве, которое тому надлежало принять. А по насмешливо-кислой улыбке директора понятно, что он не в восторге от того, что ему пришлось услышать.

— Танцевать от радости, Ставров, нам тут с тобой вообще не придется, — сказал Ермолаев. — Местных рабочих у нас наберется человек триста. Из них, считай, десятка три-четыре лодырей, воров да браконьеров, которые, видно, по давней дятловской традиции привыкли, чтоб на них бабы работали. А сами они по ночам колхозное добро растаскивали или рыбу в Дону ловили и на городских базарах продавали. — Он почти весело положил руку на плечо Михея Петровича. — Правильно я говорю, дорогой дятловский атаман?

— Оно, конечное дело, можно сказать, почти что правильно, — смущенно сказал председатель. — А только куды ж нашим казакам было деваться, ежели колхоз работал хуже некуда и люди ни черта на трудодень не получали? Тут хоть кто хочешь воровать пойдет.

— Слыхал, агроном,

как здорово объясняет положение станичный атаман? — засмеялся Ермолаев. — Они тут, видно, хотели, чтоб на полях за них святой дух работал. А на трудодни сами себе по ночам начисляли…

— Что ты, Иван Захарович, думаешь о количестве выделенной совхозу земли? — спросил Андрей. — Не многовато ли нам будет шесть тысяч гектаров? Разве плодоовощной совхоз, если мы не будем заниматься зерновыми, поднимет такую махину?

— Зерновыми, дорогой агроном, нас все равно заставят заниматься, — сказал Ермолаев, — тут уж никуда не денешься. Не будет же земля гулять, да и животноводство надо обеспечивать. А вот когда твой сад начнет плодоносить и прибыль совхозу давать, тогда и посев зерновых можно сократить, а излишки земли соседям отдать, чтобы совхоз наш плоды да овощи выращивал, а не занимался всем понемножку.

Флегматичный Митрофан Залужный, незадачливый председатель дятловского колхоза, который сам большую часть времени проводил на Дону с сетками и вентерями, спросил глуховато:

— Куды ж теперича мне подаваться, товарищ директор? Из Дятловской уезжать жинка не хочет, мы с нею местные, станичные, у нас тут хата своя и все такое прочее.

Ермолаев пожал плечами.

— О твоей работе, Митрофан Федотович, мы еще поговорим, посоветуемся. Если хочешь, я могу назначить тебя управляющим полеводческим отделением. Но временно… Если бросишь свои браконьерские штучки и вообще перестанешь потакать ворам да лодырям, тогда утвердим на этой должности. То же самое я могу сказать и работникам бухгалтерии. Пусть пока каждый остается на своем месте, совхозу кадры нужны…

В просторной комнате стансовета в этот день накурили так, что пришлось открыть форточки, из которых дым валил клубами. Потом, когда стемнело, Михей Петрович зажег керосиновую лампу. Разговор продолжался до полуночи.

Ночевал Ермолаев у Залужного. А весь следующий день вместе с назначенной райисполкомом комиссией и уполномоченными из края принимал от Залужного хозяйство. Еще с рассвета зарядил нудный осенний дождь, под ногами хлюпали лужи. Ветхий, еле прикрытый соломой коровник, в котором горбились от холода мокрые коровы, такой же телятник, грязные, с обгрызенными краями корыта. В свинарнике худые, нечищеные лошади, разбросанные за станицей ржавые тракторные плуги и сеялки, старые колодцы с подгнившими деревянными срубами — все это произвело на Ермолаева самое мрачное впечатление. Он шлепал по грязи в огромных резиновых сапогах Залужного, сопел, крякал, но издевательская усмешка не сходила с его чисто выбритого лица.

— Д-да-а! — выдохнул он. — Дохозяйничались! Лучше бы уж строить совхоз на голом месте, чем принимать такую красоту…

Однако принимать надо было, и, когда все акты и необходимые документы были подписаны, а члены комиссии, пообедав у Михея Петровича, уехали, Ермолаев, посмеиваясь, похлопал Андрея по плечу:

— Так говоришь, садовод, надо корчевать твои африканские джунгли? Тут, братец ты мой, в самой станице такие джунгли, что не знаешь, с чего начать. Но вешать нос вообще не будем и плакать не будем.