Сотворение оперного спектакля
Шрифт:
Представьте себе, что актер на сцене играет эпизод смерти, и мы ему верим, хоти знаем, что он (актер) не умирает, что он (актер) только изображает того, который якобы умирает. Здесь вы верите в условность, она вас убеждает художественностью, а не достоверностью. Подобная сцена может быть сыграна по всем правилам… клиники, по всем натуралистическим, медицинским признакам, а вы этому не поверите. Тут есть некая игра «верю — не верю». Есть правда жизненная (человек действительно умирает), и есть правда художественная (актер, играющий умирающего человека). При этом внешняя похожесть не всегда здесь идет на пользу.
Вот случай из моих ранних режиссерских опытов. Я ставил сцену смерти одного бойца, раненного в битве
И этой полушутке надо понять основную мысль: мы подменили правдой жизни правду художественную, эстетическую, условную. Конечно, получить удовольствие, видя, как достоверно умирает человек, трудно, невозможно. Пусть он умирает с улыбкой. И когда мы это попробовали сделать, то увидели, как прав С. Л. Самосуд. Боец на сцене умирал с улыбкой, а в зрительном зале были слезы. Слезы эти тоже не те, которые возникают в жизни от горя, сожаления, а слезы, замешанные на эстетическом удовлетворении, я бы сказал — наслаждения от силы искусства, переводящего жизненный факт в образ.
Значит, есть правда жизненная и есть правда художественная. «Так в жизни не бывает», — приходится слышать от людей, лишенных художественного воображения и ищущих в искусстве натуралистический слепок с жизни. Этой же фразой часто определяется в искусстве то, что сделано неубедительно, неискусно.
В великом искусстве бывают феноменальные совпадения достоверности и образа. Вот вам пример. В опере М. Мусоргского «Борис Годунов» есть сцена смерти царя Бориса. Это выдающееся музыкально-драматургическое достижение композитора-драматурга. Это знаменательный оперный образ. Каково же было удивление работников искусства, когда они узнали, что поклонник дарования Мусоргского знаменитый ученый-физиолог П. П. Павлов, проанализировав сцену смерти Бориса Годунова, установил, что музыкальная драматургия сцены, нюансы, паузы, музыкальные «вздохи», смена ритмов, звуковысотные кульминации и падения — все, что начертано на нотном стане в партитуре, соответствует… признакам приступа грудной жабы! Знал ли об этом композитор или создал свой шедевр интуитивно? Об этом нам ничего не известно, но знать этот удивительный факт интересно.
Однако вряд ли кто во время сцены смерти Бориса будет изучать натуру смерти, скорее — наслаждаться искусством композитора, актера, сопереживать тому, что происходит на сцене.
Но продолжим наши разговоры об условности и достоверности. Представим себе, что на сцене один человек бьет другого. Будет ли сценическим эффект, если (представим это себе на минутку) делается это всерьез, по-настоящему? Нет, ибо эстетическое удовлетворение зрителя возникает от того, как сделана эта драка, как подмеченные в жизни приемы драки организованы. И еще, самое главное, — как верит сам артист в то, что это правда. В опере, в музыкальном спектакле, это тем более важно, так как эта организация должна быть продиктована музыкальной формой, темпом, ритмом и метром музыкального эпизода.
Но что значит актерская вера в действия, которые совершаются в спектакле? Посмотрите на мальчика, играющего в паровоз или автомобиль. Он шипит, гудит, производит руками странные движения… Но он верит в то, что он локомотив или автомобиль, хотя, если его во время игры позовет мама обедать, он успеет ей ответить между двумя шумными выдохами паровоза или сигналами (би-бип!): «Сейчас иду!»
Это и есть начало театра, Мальчик верит в то, что он паровоз, хотя знает, что он совсем не паровоз. Девочка качает на руках плюшевого мишку, как
Этот поступок равен тому, как если бы кто-нибудь в последнем акте оперы «Травиата» встал и сказал бы во всеуслышание: «Не верьте артистке, она не умирает!» Такого человека выведут из зала за нарушение порядка, и все, зная, что он прав и артистка не умирает, а умирает изображаемая ею Виолетта, за него не вступятся. Такого человека можно пожалеть за то, что у него нет художественного воображения.
Вы, вероятно, видели на сцене, как плохой актер, желая показать, что его персонаж пьет воду, переворачивает бутафорский сосуд на себя на сравнительно большом расстоянии ото рта. Отсутствие глотательных движений, обязательных для питья, также делает этот процесс фальшивым, так же как и отсутствие ощущения утоления жажды.
Всему этому актеров учат в театральных школах, но нерадивость, невнимательность и небрежность и здесь всегда готовы сыграть свою злую роль. Все детали действия должны быть выполнены достоверно, жизненно правдиво, тогда мы поверим и в театральную правду, в условность спектакля и поведения актера.
Так достоверность перемежается с условностью, между ними — крепкая взаимосвязь и взаимозависимость.
В опере С. Прокофьева «Огненный ангел» есть сцена, когда героиня оперы слышит таинственные стуки и определяет, что это «разговаривают» с нею «духи». Конечно, никто из нас с нами, да, естественно, и сам автор, так же как никто из зрителей, не поверит в достоверность этого явления, но серьезное отношение к этому персонажей определяется характером, индивидуальностью, душевным состоянием героини и эпохой. Если актриса и режиссер не верят в мистические явления, то Рената (так зовут героиню оперы) верит в это неукоснительно. Таким образом, ЧТО происходит, может быть для нас сомнительным, но КАК ставить и играть эти события для нас очевидно — с полной верой в них, так, как если бы это могло произойти.
В этой же опере мы встречаемся с Фаустом и Мефистофелем, но это не те серьезные господа, которых мы видели у Гете, это ирония, карикатура на них. Особенно смешон писклявый Мефистофель, который скорее похож на балаганного фигляра, когда показывает всем свой излюбленный фокус — съедает на глазах у посетителей мальчика-слугу за то, что тот долго не приносил ему баранины. Наверное, сложным способом, известным мастерам цирка, этот фокус можно сделать ошеломляюще. Но тогда цирковой эффект отвлечет от важных событий сцены. Проходной эпизод-шутка затмит главное. Тут требуется такт, чувство меры. В спектакле нельзя допускать эффект, отвлекающий от главного. Эти «глупости» надо делать с большой долей веры в их значение, вполне реалистично и правдиво. Например, пусть у черта, когда он съест мальчика, вырастет живот соответственно росту мальчика… Посмотрим, как сможет двигаться наш чародей! Это смешно и не страшно. В этом будет проявлено наше отношение к чуду площадною фокусника. А публика? Публика сама во всем разберется н оценит занятность и неожиданность сценических фактов. Она будет дивиться искусству артиста «обманывать», то есть быть условно достоверным.
Ну а чувства? Должны ли они быть достоверными, такими, как в жизни? Это вопрос не простой! Мы уже знаем, что актеру вызвать по заказу жизненные чувства нельзя. А чтобы зритель почувствовал, для этого есть (и мы об этом говорили) свои профессиональные и психические ходы. Но почувствовать зритель должен подлинную, жизненную правду, а не придуманную, фальшивую. Однако это чувство и эта правда подаются средствами театра. Эти средства разнообразны, они и есть искусство.