Сотворение Святого
Шрифт:
Глава 22
Спал я в ту ночь тревожно, а когда пробудился, солнце только-только начало подниматься над горизонтом.
Наступила суббота, 14 апреля 1488 года.
Я подошел к окну и увидел безоблачное небо, ярко-желтое на востоке, но белесое на остальной части небосвода, хотя белесость эта быстро наливалась синевой. Первые лучи, попавшие в мою комнату, высвечивали мириады пылинок. В открытое окно врывался весенний ветер, наполненный ароматами цветущих фруктовых деревьев, примул и фиалок. Никогда я не чувствовал себя таким молодым, сильным и здоровым. Я пошел в комнату Маттео и нашел его крепко спящим, как и в любой другой день.
— Поднимайся, лежебока! — крикнул я.
Через
— Помните, что написано у Тацита? — Он добродушно нам улыбнулся. — Заговор против Нерона раскрыли, потому что один из его участников попросил вольноотпущенника наточить ему кинжал. У вольноотпущенника зародились подозрения, и он предупредил императора.
— Философы говорят нам, что учиться надо на ошибках других, — тем же тоном ответил я.
— Это одна из причин, по которым я люблю тебя, Филиппо, — ответил мне Кеччо. — Ты всегда находишь правильные слова и воспринимаешь жизнь без излишней серьезности.
Он поднял кинжал и посмотрел на него: прекрасная дамасская сталь лезвия, рукоятка, украшенная драгоценными камнями.
— Посмотрите. — Он показал нам клеймо мастера, выковавшего клинок. Потом задумчиво продолжил: — Я никак не могу ответить на вопрос, какой удар наиболее эффективен, если хочешь убить человека?
— Максимальную силу ты можешь приложить, занеся кинжал над головой… Вот так. — Маттео проиллюстрировал свои слова.
— Да, но можно попасть в ребро, и в этом случае твой друг может отделаться легкой раной.
— Можно ударить в шею.
— Цель слишком маленькая, и может помешать подбородок. С другой стороны, ранение там, где проходят крупные артерии, почти наверняка окажется смертельным.
— Интересная тема, — кивнул я. — По моему разумению, наилучший удар — снизу вверх, вспарывающий живот.
Я взял кинжал и показал Кеччо, о чем речь.
— Костей нет, нанести такой удар легко, и он неминуемо принесет смерть.
— Да, — согласился Кеччо, — но не мгновенную! Я считаю, лучше всего бить между лопаток. Когда наносишь удар со спины, жертва не видит занесенного ножа и, если действовать быстро, не успевает оказать сопротивления.
— Это всего лишь вопрос вкуса. — Я пожал плечами. — Об этом человек должен судить сам, руководствуясь особенностями своего склада характера.
Какое-то время мы еще поболтали. А потом я предложил Маттео пойти на ярмарочную площадь и взглянуть на людей.
— Да, пойдите, — согласился со мной Кеччо, — а я повидаюсь с отцом.
По пути Маттео рассказал мне, что Кеччо пытался убедить отца на какое-то время уехать из города, но тот отказался, как и жена Кеччо. Я видел старого Орсо д’Орси раз или два. Совсем ослабевший, он никогда не спускался по лестнице, постоянно пребывал в своих покоях. Сидел у камина, играя с внуками. Кеччо заходил к нему каждый день, утром и вечером, но для остальных он вроде бы и не существовал. В доме всем заправлял Кеччо.
На ярмарочной площади толпились люди. Временные палатки торговцев стояли рядами, и крестьянки выложили на столах свои товары: овощи и цветы, кур, уток и другую домашнюю птицу, молоко, масло, яйца. В других местах предлагали мясо, масло для фонарей, свечи. Продавщицы широко улыбались, обмахивались желтыми и красными платками, на шеях сверкали золотые цепочки, головные уборы радовали чистотой. В одной руке они держали весы, в другой — миску с медными монетами, перекрикивались друг с другом, торговались, кричали, шутили, смеялись. Покупатели ходили между рядами, смотрели на товары, выбирали нужный, щупали, нюхали, пробовали, всевозможными способами оценивая качество. В толпе бродили продавцы амулетов, талисманов и колдовских снадобий, громко расхваливая свой товар, локтями проталкиваясь между людьми, ругая тех,
— С первого взгляда и не видно, что все эти люди — жестоко угнетаемые рабы, — ехидно заметил я.
— Первое впечатление обманчиво, — ответил Маттео, который многое начал воспринимать слишком уж серьезно. Я не раз говорил ему, что такое отношение к жизни может привести его в монастырь.
— Давай развлечемся, — предложил я, взял Маттео за руку и повел в поисках жертвы. Мы остановили свой выбор на торговке дешевыми украшениями, необъятной женщины с тройным подбородком и раскрасневшимся лицом, с которого градом катился пот. Мы пожалели ее и подошли, чтобы утешить.
— Очень холодный сегодня день, — сказал я, на что она раздула щеки и выдохнула. Порыв горячего ветра едва не отнес нас в сторону.
Она взяла со столика бусы и предложила Маттео купить их для своей дамы сердца. Мы начали торговаться, предлагая цену чуть ниже названной, а когда появились признаки того, что торговка готова уступить, сделали ей последнее предложение, еще снизив цену. Она схватила швабру и бросилась на нас, так что нам пришлось спешно ретироваться.
Никогда раньше я не пребывал в столь прекрасном расположении духа. Я предложил Маттео посостязаться — в беге, ходьбе, скачке, — но он отказался, заявив, что я слишком уж разыгрался. Потом мы пошли домой. Кеччо только что вернулся с мессы, молчаливый и серьезный, как палач. Я пожаловался, что никто не хочет говорить со мной, и отправился к детям, которые приняли меня в свои игры, прятки и жмурки, и пробыл с ними до обеда. Ели мы вместе, и рот у меня не закрывался, я болтал обо всем, что только приходило в голову, но остальные молчали, как совы, и не слушали меня, а потому у меня тоже начало портиться настроение…
Мрачность остальных заразила и меня, безрадостные картины, которые рисовало их воображение, появились и перед моим мысленным взором. Слова иссякли, и теперь мы втроем сидели молча. За стол я садился с отменным аппетитом, но и в этом сказалось влияние остальных, так что кусок уже не лез в горло. Мы возили еду по тарелкам, мечтая об окончании обеда. Я ерзал на стуле, Кеччо сидел, обхватив пальцами подбородок, иногда пристально смотрел на меня или Маттео. Один из слуг уронил тарелки. Мы все вздрогнули, а Кеччо еще и выругался: никогда раньше я не слышал от него бранного слова. Он побелел как полотно — не вызывало сомнений, что он сильно нервничал. Я спросил, который час. Оставалось еще два часа. И тянуться им предстояло, похоже, очень долго. Хотелось, чтобы обед поскорее закончился и я мог встать из-за стола. Я хотел пройтись, но, когда трапеза закончилась, ноги вдруг стали такими тяжелыми, что подняться не удалось: я мог только сидеть и смотреть на остальных. Маттео несколько раз наполнял и осушал свою кружку, и когда вновь потянулся к кувшину с вином, заметил, что Кеччо нахмурился, а уголок его рта приподнялся — верный признак недовольства. Маттео убрал руку и отодвинул кружку. Так резко, что она скатилась со стола. Мы услышали, как часы на церкви пробили три. Казалось, нужный нам час никогда не наступит. Мы сидели и ждали. Наконец Кеччо встал и закружил по комнате. Позвал детей. Они пришли, и он заговорил с ними таким хриплым голосом, что они едва могли его понять. Потом, словно испугавшись себя, обнял их, одного за другим, страстно поцеловал, как целуют женщину, и велел уйти. Подавил рыдание. Мы продолжали сидеть. Я отсчитывал минуты. Никогда они не тянулись так долго. Это было ужасно…