Сотый шанс
Шрифт:
У Кривоногова свое мнение:
— Давай, Миша, до Москвы!
— Верно, — поддерживают его, — до Москвы!
Девятаев показал на злые кресты, нарисованные на плоскостях:
— Кто нас пропустит? Свои же шлепнут! За линию фронта — и хватит!
Но где она, эта спасительная линия? В море ее не найти. Надо повернуть на юг, «привязаться» к земле. Вскоре под крылом был южный берег Балтики. Пролетели над заливом, увидели лес. С высоты не узнать, чья это земля. Своя или?.. Снизились.
По шоссе ползет колонна машин. На пролет
Самолет идет на юго-восток.
Впереди — дымная полоса. Вспыхивают огоньки артиллерийской перестрелки. По опыту летчик догадался: это приметы линии фронта. Там бьются наземные войска.
Неожиданно слева — откуда ни возьмись — пристроился «фокке-вульф».
— Ложись! — скомандовал Девятаев полосатому экипажу. Все поскакали в фюзеляж.
Истребитель, сбавив газ, подошел почти вплотную, летит параллельно. Что ему надо?
Михаил увидел летчика, молодого, остроносого, рыжего, в шлемофоне, с парашютными лямками на плечах. Что он хочет сделать? Или подумал из-за неубранных колес, что с «хейнкелем» что-то неладное и решил позаботиться о нем?
Стукнуть бы. Цель рядом, бей в упор. Есть на «хейнкеле» и турельный пулемет. Но нет пулеметчика…
Совсем рядом вспыхнули сизые облачка. Одно, второе, пятое… Это с земли по двум самолетам захлопали торопливые зенитки.
Истребитель сразу отвалил в сторону, круто повернул назад.
«Хейнкель» вздрогнул, словно чудовищная сила ударила снизу по плоскостям.
В левом крыле зенитный снаряд вырвал кусок дюраля, из-под мотора брызнуло оранжевое пламя. На раздумье нет и секунд. Как делал в таких случаях на истребителе, Девятаев бросил брюхатый бомбардировщик вниз со скольжением. Выровнял почти у самой земли. Пламя сбил, от зениток увернулся. Завидев «хейнкель», люди на шоссе бросились в кюветы. Значит, наши!..
Пролетели над верхушками деревьев. На такой высоте идти нельзя. Любой пулеметчик срежет в два счета. Нельзя уходить и на высоту. Нарвешься снова на зенитки, или стукнет истребитель.
Широкое серое поле с островками снега лежало за лесом. Девятаев решил садиться. Перекрыл краны горючего, включил зажигание. Земля все ближе и ближе.
— Держитесь!
Колеса, зацепив землю, отвалились. Всем брюхом самолет брякнулся о сырой грунт, словно подпрыгнул, еще раз судорожно грохнулся и с треском, дрыганьем пропахал глубокую борозду.
Со звоном разлетелись стекла кабины, в нее хлынули грязь и снег.
В тишине кто-то застонал, кто-то заворочался в грязи на полу кабины. А отчего темно, дымно? Неужели пожар? Рассекая руки о стекла, летчик выглянул из кабины. Нет, огня не видно, только что-то посвистывает. Далеко в стороне чернеет оторвавшееся колесо «хейнкеля». Лопасти погнуты.
На плоскость ползком через раму с выбитыми стеклами выползли скрюченные, измочаленные, грязные, с кровоподтеками и синяками худобы-люди.
— Ванька, Володька, Петька! — толкает
Обнимаются, что-то выкрикивают, топча долбанками по черному кресту на крыле.
— Петька, где ты, Петька?..
Кутергина не было. Разгребая исцарапанными руками грязь и снег в кабине, под креслом штурмана нашли «вахмана». Липкая жижа завалила ему рот и ноздри. Он при посадке стукнулся головой о приборную доску и потерял сознание. На широкой холодной плоскости снегом ему оттерли грязь с лица. Разбитые стекла прорезали кожу на лбу и щеках. Кровь приостановить было нечем. В суматохе, радости, непонятности летчик не вспомнил, что на «хейнкеле» должна быть бортовая аптечка.
И когда Володе Соколову, выброшенному при ударе колесами о землю из штурманского кресла, вправляли вывихнутую ногу, а Михаил, приводя его в чувство, растирал снегом виски, тоже не вспомнил об аптечке.
— Где мы? — невнятно спросил Володя. — Мы — дома, у своих?
На это ответить пока никто не мог.
Линию фронта видели, за нее, вроде бы, перелетели.
Но…
— Двинем, ребята, в лес! — у Кривоногова на замызганном плече немецкая винтовка. Будто он станет с ней неприступной охранной силой.
— Да, если тут немцы, — Михаил Емец вспомнил партизанские дни, — то только — лес. Фрицы его боятся. А нас — целый отряд!
— Митинг окончен! — отрубил Девятаев. — Снимаем с самолета пулемет. И если сунутся…
Жирная, раскисшая земля, едва по ней шагнули, стала засасывать долбанки. Их не вытащить, как от липкой бумаги муха не может оторвать свои лапки. Трое повалились в изнеможении.
А на опушке дробно простучал автомат. Чей — сразу не распознать.
Действительно, перебьют как мух, прилипших к бумаге-ловушке.
Надо укрыться!
Скорее к самолету! Там пушка, еще пулемет, у Ивана винтовка…
Рассыпались в утробе «хейнкеля» в тугом, тревожном ожидании. Командовать «крепостью-гарнизоном» стал Девятаев.
— Из пулемета стрелять вот так, — показал товарищам, но очереди не дал. А вдруг у опушки, где дробнул автомат, наши? — Если будут подходить немцы, подпускать ближе. Без моего приказа не стрелять. Биться до конца!
Рассудительный Емец дополнил:
— На «Варяге» матросы последнюю песню пели… А мы, давайте, письмо оставим. Пусть наши потом узнают…
— Пиши, комиссар!
На обороте немецкой карты легли слова, написанные карандашом из планшета штурмана:
«Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем биться до последнего патрона. Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем».