Совершенный выстрел
Шрифт:
Кое-как я добрался до дому, поднялся по лестнице, закрыл за собой дверь, снял куртку, рубашку и в одних брюках, измученный, растянулся на кровати. Дрожь в икре нарастала и неожиданно превратилась в жуткую, ужасную, невыносимую судорогу во всей мышце. Я заорал и попытался вытянуть ногу, насколько мог; боль скрутила так, что на глазах выступили слезы и я упал с кровати. Мне удалось подняться, растереть мышцу; поставить ногу на пол оказалось сущей пыткой. Сердце билось так, что казалось, вот-вот разорвется, кулаки непроизвольно сжимались, я снова очутился на полу, глаза застило, и вдруг, как во сне, я услышал крики матери, ее вопли, которые меня разбудили, подняли, наполнили яростью и злобой: боль ушла, я больше ничего не ощущал, я был как один огромный ком гнева; я знал, что нужно заставить ее замолчать, потому что Мирна убежала из-за нее, из-за ее криков и безумия, она принудила ее убежать, потому что невыносимо было ее видеть и слышать днями напролет, потому что ей надоело терпеть эту сумасшедшую изо дня в день; и тогда я помчался в ее спальню, она лежала в постели с широко раскрытыми глазами и орала, вытянув руки со сжатыми кулаками, она орала во всю глотку, разинув рот; я подбежал к ней и сам заорал, заткнешься ты, наконец, заткнись сейчас же, и я бил ее, бил, бил, крича, чтобы она заткнулась, до тех пор, пока ее крики не переросли в хрипы замученной кошки, и тогда я увидел, что она пристально смотрит на меня как судья, как сова, пухлые губы растянулись в кровавой улыбке, в тихом страдальческом крике. Я отбросил ее к стене и вышел из спальни. Нестерпимое
* * *
День прошел в колебаниях между яростью и холодной местью. Я ломал голову, как найти способ забрать Мирну из заброшенной деревни, но не представлял, каким образом. Надо было подождать, пока кто-нибудь оттуда вернется — либо двоюродный брат, либо тетка. Я мог бы приехать туда просто так и попросить объясниться, но это было слишком унизительно. Забрать ее насильно — слишком сложно, несмотря на то, что я мог бы легко найти товарищей, которые поедут со мной. Я много думал о Заке, хотелось с ним поговорить, все ему рассказать, возможно, он нашел бы решение или, по крайней мере, отправился бы со мной в горы на поиски Мирны, в этом не приходилось сомневаться. Но я не мог признаться ему в своем поражении, не мог никому объяснить, что какая-то девчонка обвела меня вокруг пальца. Кроме того, я уже несколько месяцев его не видел, он служил в регулярных войсках, расположенных где-то на Юге. Я осознал, что мне тоже его не хватает, несмотря ни на что, несмотря на историю на парковке, несмотря на Мирну, и что я расплачиваюсь за свою глупость и гордыню. Зак был очередным просчетом. Я потерял ценного союзника. Во второй половине дня я вспоминал наши выходки, начало боев, и все казалось делами давно минувших дней.
Позже я спохватился, что уже два дня не давал матери лекарства. Наверное, поэтому она кричала. Я пошел в спальню взглянуть на нее: она по-прежнему сидела на постели и стонала, лицо и грудь были покрыты засохшей кровью. Нос и губы распухли, вид у нее был комичный. Я протер ей лицо полотенцем и дал таблетки и капли. Когда я приблизился, она принялась стонать еще громче, но потом успокоилась от прикосновения влажным полотенцем. Сам ее вид бесил меня.
Я попробовал посмотреть телевизор, чтобы успокоиться, но ощущение бессилия и тоски мешало мне следить за сюжетом, и я вышел погулять. Ногу ломило. Я все-таки дошел до берега моря, а на обратном пути заглянул в дежурку, чтобы узнать, не готовится ли что-нибудь где-то, но все было спокойно. Ребята мирно играли в карты.
Наступила ночь, и я подумал, не взять ли мне на несколько часов винтовку, но я так устал и измотался, что все равно ничего путного из этого не получилось бы. Лучше пойти прилечь.
Мне не сразу удалось заснуть. Я мысленно возвращался к истории побега Мирны, пытаясь понять его причины. Ясно, что кто-то подкинул ей эту идею, потому что здесь она была абсолютно счастлива; с другой стороны, тетка не очень-то заботилась о племяннице, ее волновали только деньги, которые та ей приносила каждую неделю. Может, двоюродный брат, кретин, может, он подсказал ей, рассказывая про их деревню. Интересно, остались ли у Мирны в горах еще родственники, может быть, кто-то по отцовской линии уцелел. Может, они позвали ее к себе в деревню и приютили на время. Унизительно, что со мной обошлись как с ребенком. Подобные мысли разжигали ярость, я бесился, что меня так легко обвели вокруг пальца, что я так поздно спохватился, что сразу не вернулся в тот же вечер к тетке на джипе с водителем. К сожалению, я должен был признать, что их план сработал. Я был уверен, что только Мирна знала, как я реагирую в подобной ситуации, только она знала, что, страдая гордыней, я сделаю вид, что ничего не произошло, и сразу брошусь на ее поиски, но в одиночку. Мысль об этом приводила меня в исступленное бешенство: она предала меня, обманула. Я злился и на самого себя, что не принял мер предосторожности и не уберег Мирну от нее самой и от семьи. Теперь надо было реально взглянуть на вещи. Я допустил ошибку, но не может же она вечно сидеть в той деревне. Рано или поздно кто-нибудь да спустится с гор… Оставалось ждать. И надеяться, что война вскоре возобновится, жизнь войдет в нормальную колею, и ждать ее.
* * *
Ее глаза широко раскрыты, но она меня не видит. Она, может быть, лишь догадывается, что я тут, может быть, для нее я — темное божество, от которого исходят одни удары, а потом, непонятно, чувствует ли она боль по-настоящему. У меня ощущение, что она закопана под землей или сидит в клетке. Иногда мне хочется с ней поговорить. Глупо. Иногда я отчаянно трясу ее, чтобы она пришла в себя, или нежно ласкаю, пытаюсь восстановить свой детский голос, каким я раньше с ней разговаривал, мне трудно вспомнить, он постепенно изменился. Ее мир мне сопротивляется. Мирна далеко, а мать тверда и темна, как сапфир. В детстве она водила нас играть в городской парк, я все время хотел быть рядом с ней, не хотел, чтобы она оставляла меня с братом, который бросался песком и понарошку пугал меня; к тому же я не хотел идти в школу, начинал реветь и топать ногами, цепляться за нее, ей приходилось говорить «успокойся, успокойся, мне за тебя стыдно, будь мужчиной», а поскольку ничего не помогало, она грозилась позвать отца, и тогда одно только воспоминание о его тяжелой руке, тумаках и бороде заставляло шарахаться от нее: вот так обычно входят в мир — пятясь. Теперь я пытаюсь убедить ее вернуться, а она не хочет, ей, наверное, слишком страшно, но непонятно, чего она так боится. Ее ночные крики — жуткие ножи, вонзающиеся в сон, перед ней — нечто чудовищное, вылезающее из глубин ее существа, возможно из глубин ее собственного детства, кто знает, некое мгновение, отметина, рана, гнившая и разраставшаяся в глубине ее сознания, пока не поборола ее; есть такие воспоминания, подобные трещинам. А сам-то я сумел бы высказаться? И если она замолкла, мне-то кто теперь объяснит, что внутри у меня надломилось и треснуло? И сейчас они обе молчат, и оружие тоже. Рано или поздно они всегда замолкают. Я ничего в этом не понимал, время шло, и я уже толком не помню, когда именно, но вскоре после побега Мирны война вошла в привычную колею.
Передышка как-то сошла на нет, постепенно бойцы начали снова упражняться, стычки случались все чаще. Мне уже надоел домашний распорядок и бесконечные, бесполезные дежурства. С тех пор как Мирна ушла, я попросил — чтобы хоть немного развеять тоску — перевести меня в ударный отряд спецназовцев, куда меня определили настоящим стрелком, но, за исключением нескольких дурацких тренировок, когда нас заставили бегать и прыгать через препятствия, мы все время резались в карты, по крайней мере те, кому нравилось это занятие. По вечерам я возвращался домой и находил мать точно такой же, какой и оставил, — одуревшей от лекарств: я сам решил увеличить дозировку, как сказал врач, чтобы она перестала кричать. Пару раз она звала Мирну, искала ее по всей квартире, как ищут спрятавшегося ребенка или домашнее животное. Это было невыносимо, и мне опять пришлось ее стукнуть, чтобы она прекратила, ей ничего нельзя было объяснить. На некоторое время пришлось отказаться от стрельбы, потому что теоретически объявили мир и у меня могли возникнуть неприятности. Только к концу перемирия, когда обстановка снова накалилась, я расстрелял среди бела дня девочек, выходящих из лицея. Три шикарных выстрела, о которых писали во всех газетах. Не то чтобы, стреляя, я думал именно о Мирне, но я бы дорого дал за то, чтобы она оказалась под прицелом на их месте, чтобы я мог обозреть ее с ног до головы, прежде чем решить, куда попасть: в живот, под плечо или прямо в лицо, как бы делая последнюю фотографию. Особенно хотелось, чтобы она знала, чтобы ее предупредили, чтобы она
Но я умею не поддаваться чувствам: стреляя, я сохранял хладнокровие, не позволяя образу Мирны заслонять мишень. Наоборот, такая внутренняя борьба меня возбуждала, и полагаю, именно поэтому я выбрал этих девочек: чтобы себя испытать.
Думаю, в штабе все знали, кто стрелял, но никто меня не упрекнул, все слишком радовались, что произошел очередной инцидент и что скоро война снова начнется. Это ощущение каждый день нарастало, только мы точно не знали, где и когда она возобновится.
Долго ждать не пришлось, спустя несколько дней нас, как крутых спецназовцев, отправили на юг, потому что мерзавцы с той стороны захватили одну нашу деревню, устроили там бойню и надо было отобрать деревню и отомстить. Вышли мы ночью, уже снова начались бомбардировки, я еле успел зайти домой и в очередной раз совершить старый обряд: перекрыть воду и газовые баллоны, оставить еду и лекарства. Я предупредил соседку, как раньше до Мирны, оставил ей ключ на случай, если мне придется надолго задержаться. Она со вздохом взяла его.
Мы отправились радостно, как дети, вернувшиеся к прерванной игре. Доехали на грузовиках до нашей деревни на Юге, где стояли танки и артиллерия; прибыли посреди ночи, в районе двух часов, наши вели обстрел. Мы базировались в деревне снизу напротив, на склоне долины, а деревня, которую надо было отбить, располагалась чуть выше, километрах в двух. Дула танков и стволы орудий были направлены вверх и постоянно били; вспыхивали взрывы, на холме горели деревья и, видимо, дома. Нам объяснили задачу: пока другой отряд атакует со дна долины, нам нужно подняться по обочине дороги через лес, взять их с тыла и закрепиться в ближайших домах. Нам показали карту, объяснили, где находятся их укрепления — у них почти ничего не было, материально-техническую часть они еще не подготовили, — и сказали, что это все детские игрушки. Их обстреливали со вчерашнего вечера, они наверняка в полной отключке. Я спросил, есть ли у них тоже артиллерия и танки, офицер ответил, что нет, они еще не получили подкрепления. Я подумал, что, если они действуют как мы, их подкрепление должно прийти с минуты на минуту, и что все может оказаться не так уж просто. Мы разбились по парам, как нас учили. Я взял винтовку, мой напарник — гранатомет, мы были так называемыми наводчиками. Мы вымазали лицо зеленым и надели маскировку. По-моему, это все была бутафория для подбадривания солдат, а не реальная необходимость, но тут ничего не поделаешь. Ровно в половину четвертого мы выдвинулись на дорогу по краю леса, где было темно, как в печке. На дороге было еще светло, но под деревьями — хоть глаз выколи. Теоретически нам надлежало идти примерно на расстоянии двадцати метров друг от друга, но на практике, как только кто-то углублялся в чащу, он пропадал из виду. Слышалась лишь сдавленная ругань товарищей, которые напарывались на колючие кусты. Мы шли впереди, справа от дороги, в десяти метрах от всех. Чем круче поднимался склон, тем чаще приходилось сворачивать в лес. Вскоре наступила полная неразбериха. В темноте по склону между деревьями и кустами сновали спецназовцы в поисках товарища, который должен был идти впереди, и шептали: «Эй, ты, ау, ты где?» Впрочем, больше ничего не было слышно, обстрел стих, видимо, для того, чтобы дать возможность другому отряду начать наступление вверх по склону. Нам надо было вскарабкаться на этот чертов склон. Почва была песчаная и сухая, иногда с выступающими камнями. Чем дальше мы продвигались, тем чаще возникал вопрос, почему мы не идем по дороге, она была узкой, однако ночь стояла темная, безлунная. Наверное, потому, что, карабкаясь по лесу, мы больше походили на спецназ. Моя винтовка очень длинная и не пригодна для восхождения. В конце концов решили скосить и влезть прямо напротив, избежав таким образом петляния по дороге. Так труднее, зато никто не потеряется и мы, может быть, выиграем часок-другой. Мы шли уже битый час, а продвинулись всего-то на несколько сотен метров. Надо было прийти наверх до восхода солнца, иначе нас перестреляли бы, как зайцев, на выходе из леса. Мы предупредили двух ребят, которые следовали за нами и начали взбираться. Всякий раз, как мы пересекали дорогу, мы пробегали этот участок. Склон оказался действительно очень крутым, и со всем нашим снаряжением мы истекали потом. Мы думали о нашем товарище, который тащил пулемет: наверх ему никогда не взобраться. После двух часов идиотского подъема мы и не заметили, как вышли на вершину. На самом деле мы срезали от дороги слишком на запад и теперь оказались на берегу мыса. Вдали у моря виднелись огоньки. Сосновый лес тянулся до деревни, не помню, стояла ли там пара ферм, карты у меня не было. В какой-то момент мы заметили, что внизу по дороге идут наши, им, видимо, все изрядно надоело. Их было отлично видно, я мог бы их подстрелить одного за другим так, что никто бы и не заметил. С моря дул свежий ветер, на опушке леса пахло соснами, мятой и эвкалиптом. Местность застыла в тишине, казалось, мы просто пошли в поход. Другие подразделения еще не начали атаковать, не было слышно ни звука. Мы углубились в чащу, шагая на восток к деревне, заря уже занималась.
По ровной земле идти получалось быстрее, даже если не по тропинкам. Через полчаса мы вышли из леса, небо уже разливалось бледно-серым цветом. Слева перед нами у основания пологого склона выползала дорога; справа стояли несколько домишек, а напротив темнела совершенно безмолвная деревня. Судя по всему, несмотря на шум и гам нашего подъема, для жителей это оказалось полной неожиданностью. Мы кое-как сосредоточились на поляне, а затем развернулись вправо и влево от крайних домов, как и было задумано. Я вычислил справа крышу повыше остальных и сразу выбрал ее в качестве огневой точки, потому что оттуда сверху можно было держать под контролем большинство улиц, спускающихся в долину. Деревня оказалась на три четверти разрушена, видимо скорее нашими снарядами, чем вчерашними боями. По мере того как занимался день, начали явно проглядывать темнеющие очертания, пробитые крыши, дым, курящийся из дыр рухнувших домов, и трупы, десятки трупов и человеческих останков, устилавших землю подобно хворосту. У входа в деревню — несуразное месиво из кусков и частей тел, огромные красноватые выплески на стенах, но ни единого следа врага.
К половине шестого или шести мы догнали другой отряд, поднявшийся из долины. Половина бойцов тоже растерялась в темноте. Мы вместе прошли по улицам мимо дымящихся развалин; парни с зелеными раскрашенными лицами посреди несчастного поселка, почти стертого с лица земли, выглядели посмешищем. Все трупы были телами мирных жителей. Их, наверное, уничтожили накануне и оставили на месте, чтобы наша бомбардировка их разметала. Мы вошли в некоторые сохранившиеся дома и не нашли ни души.
На деревенской площади мы обнаружили две смоковницы, наполовину вывороченные из земли, и еще одну груду трупов. Видно было, что снаряд попал в середину этой кучи и раскидал тела лоскутами по четырем углам площади. Многим парням стало плохо, их вывернуло. Во всех этих солдатах без противника, блюющих посреди горы мертвецов, было что-то комичное. Я спустился ко входу в деревню со своим напарником, что нас и спасло. Не успели мы пройти и пятидесяти метров, как услышали свист и громкий взрыв, за которым почти сразу же последовал второй, потом третий. Мы автоматически бросились на землю и поползли по-пластунски в поисках укрытия. Повсюду рвались снаряды разнообразных калибров. Мы, пригибаясь, пересекли деревню до скалистого берега. Снаряды рвались каждую секунду, за спиной ощущалось дыхание взрывов, толкающих нас сзади, подобно раскаленной руке. Один осколок прошел через мой рюкзак и форму, и я почувствовал боль в верхней части спины. Все заволокло дымом и языками пламени, мы оглохли и ослепли. Я инстинктивно нырнул из деревни в лес, бросился в чащу прямо по склону, заскользил по иголкам, набрал скорость, покатился кубарем, упал, стукнулся обо что-то головой и потерял сознание.